Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей,после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ейбольше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась нажелание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночиприходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташабоялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь всамое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташавыходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По советуАграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, пословам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церквивсегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место передиконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташичувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этотнепривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами,горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, закоторыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личноечувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала,ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, чтопонимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в этиминуты — она чувствовала — управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и,когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила богапростить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всегоотдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когдавстречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и вдомах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможностиисправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.

В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь,чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как,радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ейстоль великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженноговоскресенья.

Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятноедля нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она впервый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюсяжизнью, которая предстояла ей.

Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велелпродолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.

— Непременно продолжать — утром и вечером, — сказал он,видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. — Только, пожалуйста,аккуратнее. Будьте покойны, графиня, — сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловкоподхватывая золотой, — скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей впользу последнее лекарство. Она очень посвежела.

Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицомвозвращаясь в гостиную.

В начале июля в Москве распространялись все более и болеетревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приездесамого государя из армии в Москву. И так как до 11-го июля манифест и воззваниене были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи.Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, чтоСмоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спастиРоссию.

11-го июля, в субботу, был получен манифест, но еще ненапечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье,приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графаРастопчина.

В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обеднев домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов,когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в крикахразносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях деревбульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, вгроме мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление,довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясныйжаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомыеРостовых (в этот год, как бы ожидая чего-то, очень много богатых семей,обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позадиливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голосмолодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:

— Это Ростова, та самая…

— Как похудела, а все-таки хороша!

Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты именаКурагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось,что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая изамирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом счерными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, — тем спокойнее ивеличавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась,что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучилоее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летнийдень в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, — говорила она себе, вспоминая,как она была тут в то воскресенье, — и все та же жизнь без жизни, и все те жеусловия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, чтотеперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, — думала она, — атак даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери иперекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрелатуалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститьсярукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадойподумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звукислужбы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опятьпотеряна ею.

Благообразный, тихий старичок служил с той кроткойторжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на душимолящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственныйтихий голос произнес что-то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли вгруди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.

«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда,навсегда, как мне быть с моей жизнью… — думала она.

Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большойпалец, длинные волосы из-под стихаря и, положив на груди крест, громко иторжественно стал читать слова молитвы:

— «Миром господу помолимся».