За обедом, за которым пили шампанское за здоровье новогоГеоргиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старойгрузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что кРастопчину привели какого-то немца и объявили ему, что это шампиньон (такрассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньонаотпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.

— Хватают, хватают, — сказал граф, — я графине и то говорю,чтобы поменьше говорила по-французски. Теперь не время.

— А слышали? — сказал Шиншин. — Князь Голицын русскогоучителя взял, по-русски учится — il commence a devenir dangereux de parlerfrancais dans les rues. [становится опасным говорить по-французски на улицах. ]

— Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье-то собиратьбудут, и вам придется на коня? — сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.

Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он,как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.

— Да, да, на войну, — сказал он, — нет! Какой я воин! Авпрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я такдалек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать неможет.

После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицомпопросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.

— «Первопрестольной столице нашей Москве.

Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идетразорять любезное наше отечество», — старательно читала Соня своим тоненькимголоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.

Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то наотца, то на Пьера.

Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался неоглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой противкаждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах виделатолько то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин,сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, чтопервое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф,даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.

Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах,возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соняс дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ееслушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народасвоего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания ируководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу,так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Даобратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, иосвобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»

— Вот это так! — вскрикнул граф, открывая мокрые глаза инесколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку скрепкой уксусной солью. — Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего непожалеем.

Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку напатриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.

— Что за прелесть, этот папа! — проговорила она, целуя его,и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, котороевернулось к ней вместе с ее оживлением.

— Вот так патриотка! — сказал Шиншин.

— Совсем не патриотка, а просто… — обиженно отвечала Наташа.— Вам все смешно, а это совсем не шутка…

— Какие шутки! — повторил граф. — Только скажи он слово, мывсе пойдем… Мы не немцы какие-нибудь…

— А заметили вы, — сказал Пьер, — что сказало: «длясовещания».

— Ну уж там для чего бы ни было…

В это время Петя, на которого никто не обращал внимания,подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом,сказал:

— Ну теперь, папенька, я решительно скажу — и маменька тоже,как хотите, — я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потомучто я не могу… вот и всё…

Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками исердито обратилась к мужу.

— Вот и договорился! — сказала она.

Но граф в ту же минуту оправился от волнения.

— Ну, ну, — сказал он. — Вот воин еще! Глупости-то оставь:учиться надо.

— Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня итоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… — Петяостановился, покраснел до поту и проговорил-таки: — когда отечество в опасности.

— Полно, полно, глупости…

— Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.

— Петя, я тебе говорю, замолчи, — крикнул граф, оглядываясьна жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.

— А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…

— Я тебе говорю — вздор, еще молоко не обсохло, а в военнуюслужбу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, — и граф, взяв с собой бумаги, вероятно,чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.

— Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…

Пьер находился в смущении и нерешительности.Непривычно-блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласковообращавшиеся на него, привели его в это состояние.

— Нет, я, кажется, домой поеду…

— Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко сталибывать. А эта моя… — сказал добродушно граф, указывая на Наташу, — только привас и весела…

— Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… — поспешносказал Пьер.

— Ну так до свидания, — сказал граф, совсем уходя изкомнаты.

— Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. —спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.

«Оттого, что я тебя люблю! — хотел он сказать, но он несказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.

— Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет,просто у меня дела.

— Отчего? нет, скажите, — решительно начала было Наташа ивдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Онпопытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молчапоцеловал ее руку и вышел.