Граф Остерман-Толстой встретил возвращавшихся гусар,подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о егомолодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростовапотребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начатабез приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобынаказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана иобещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то женеприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает?— спросил он себя, отъезжая от генерала. — Ильин? Нет, он цел. Осрамился ячем-нибудь? Нет. Все не то! — Что-то другое мучило его, как раскаяние. — Да,да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука мояостановилась, когда я поднял ее».

Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотретьсвоего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел назаводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его наруке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, ввиде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего-то совестно.

Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростовазамечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Оннеохотно пил, старался оставаться один и о чем-то все думал.

Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, кудивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутациюхрабреца, — и никак не мог понять чего-то. «Так и они еще больше нашего боятся!— думал он. — Так только-то и есть всего, то, что называется геройством? Иразве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубымиглазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убиватьего? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего непонимаю!»

Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все-такине дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе,как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед послеОстровненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребитьхраброго офицера, давали ему поручения.

Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсемздоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семействоРостовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось вМоскве.

Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и ксчастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок иразрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя былодумать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она неела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора,в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили кНаташе и отдельно и консилиумами, говорили много по-французски, по-немецки ипо-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства отвсех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову тапростая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдалаНаташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живойчеловек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеетособенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезньлегких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, ноболезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этихорганов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не можетприйти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизнисостояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому,что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное — мысль этане могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, ибыли действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны непотому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества(вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в маломколичестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина — почемувсегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому,что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящихбольную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды наоблегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человекво время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой — заметной вребенке в самой первобытной форме — потребности потереть то место, котороеушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобыему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больноеместо потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших егоне было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствияв то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи былиполезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежеликучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков ипилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа,никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.

Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрелина слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюльпо часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни,предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение дляокружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было дляокружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели быон не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеетеще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она непоправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделаетконсилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, какМетивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь?Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташейза то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?