Марич вернулся через пять минут.

— Ну как? — сочувственно спросила я.

— Пожалуй, вы оказались правы. Он не пустил менявовнутрь. Сослался на нездоровье, — Марич хотел ухватить меня и не мог, иэто выводило его из себя.

— Вот видите. Всегда нужно верить людям, даже рыжим.

Договорить я не успела: в конце улицы показался допотопныйснегиревский “Москвич”. Еще никогда я не радовалась ему так сильно. “Москвич”издал призывный гудок, и я поднялась.

— До свидания, капитан. Сегодня подвезти не сможем,увы.

…Только захлопнув дверцу “Москвича”, я почувствовала себя вбезопасности. Вечная крошка Алсу, нещадно эксплуатируемая Снегирем, показаласьмне Монтсеррат Кабалье и Марией Каллас в одном лице: наконец-то я могурасслабиться!

— Опять этот хрен, — проворчал Снегирь,поворачивая ключ зажигания. — Что это он к тебе приклеился, как банныйлист к заднице?

— У него работа, Лаврентий. У нас тоже. И большая.

На лице Снегиря отразилась борьба чувств.

— Сначала скажи: да или нет?

— Да! — заорала я на весь салон и бросиласьСнегирю на шею. — Да! Картина наша, Лавруха! Снегирь целомудренно отстранился.

— Я бы на твоем месте так не радовался. Картина его?

— Говорю тебе — картина наша!.. к Через минуту я ужерассказывала ему о визите к Гольтману во всех подробностях. Лавруха лишьвздыхал и недоверчиво качал головой: все происшедшее показалось ему несусветнойопереточной глупостью.

— Он шизофреник? — с надеждой спросил у меняСнегирь.

— Шизофрения, навязчивые мании, пляска святого Витта —какая разница, если он поклялся мне нигде не упоминать о картине. Тем более чточерез неделю его не будет в стране.

— Сегодня поклялся, а завтра… Я не дала Снегирюдоговорить.

— Ты не понял, Снегирь? Он боится картины. Он даже незаявил ее в розыск… Он смертельно ее боится.

— Как можно бояться картины? — здесь Снегирьлукавил: мы ведь тоже в какой-то момент испугались ее.

— Но ведь и нам было не по себе, когда ты снялпоследний слой…

— Это совсем другое, Кэт. Это не страх, это священныйтрепет перед великим. От великого всегда за версту прет опасностью, и толькопотому, что мы не можем понять, как это сделано. А обвинять картину в убийстве— пусть с этим разбираются психиатры.

— Но ведь его драгоценный дядя умер.

— От инфаркта.

— И Быкадоррв умер от инфаркта… И оба они имели дело скартиной.

— Мы тоже имели дело с картиной, но, как видишь, живы,здоровы и довольно упитанны, — Снегирь сказал именно то, что я хотелауслышать.

Я услышала и успокоилась окончательно.

— Значит, он принял тебя за оживший образ? —перевел тему Лавруха.

— Представь себе, — рассмеялась я.

— Клиника. А ты?

— Я не стала его разубеждать. Просто припугнула, вот ивсе. Надо же извлекать какую-то выгоду из нашего сходства.

— Думаешь, он будет молчать?

— Уверена. Мент уже пытался к нему прорваться, но онпросто не открыл. Сказал, что болен. Он будет болен до самого отъезда, или яничего не понимаю в людях. Так что можно смело готовить “Всадников” к продаже…

— Для начала нужно выяснить, не была ли она украденараньше.

— Снегирь, ты зануда! Ванька же читал нам свеженькуюстатейку из “Вестника…”. Она, между прочим, датирована маем месяцем. Тамговорится всего лишь о трех известных работах Остреа! О трех. А в мае Гольтманбыл уже мертв, а его племянник…

Я осеклась. В мае Гольтман был три месяца как мертв, а егоплемянник изъял картину из коллекции и спрятал где-то на чердаке, если веритьего словам. Ограбление произошло в июле, когда обчистили несколько комнатособняка: именно там располагалась вся коллекция. Но как можно было украстькартину, находящуюся на чердаке, спрятанную под хламом, — то есть в месте,где ее не должно быть по определению? Только в одном случае — если кто-тоцеленаправленно искал именно ее. Почему я не спросила об этом Гольтмана? Влюбом случае, теперь я этого не узнаю. Но ведь Быкадоров нашел ее, и нашел начердаке…

Это была неудобная мысль. Но я поступила с ней так же, какобычно поступала с неудобными мыслями. Я просто выкинула ее из головы.

* * *

Гольтман уехал.

Убрался в свой Эссен. Ровно через неделю после нашего с нимразговора. Лавруха, издали наблюдавший за ним в Пулкове, подтвердил это. Теперьруки у нас были развязаны. И мы смогли наконец-то заняться картиной. Только ей.

Для начала необходимо было придумать легенду еевозникновения в “Валхалле”. Версия со старушкой из Опочки выглядела несколькоприземленно, и тогда мы решили совместить две истории: о старушке (в новойредакции она оказалась покойной бабушкой Снегиря) и о Второй мировой войне.Месяц мы убили на изучение всех возможных источников, Лавруха даже затерся вкомиссию по возвращению культурных ценностей, а я, с помощью Динки Козловой,подняла эрмитажные архивы, касающиеся голландцев.

Мы потратили уйму денег на факсы во все крупнейшие галереимира: шведских денег от “Зимнего утра” хватило ненадолго, и Лаврухе пришлосьпродать свой “Москвич”, а мне — недавно купленную стиральную машину “Аристон” имузыкальный центр.

— Я без колес как без рук, — ворчал Лавруха.

— Зачем тебе руки, ты ведь уже год ничего не пишешь,художничек! — урезонивала его я.

— А женщин обнимать, Кэт? Под юбки к ним забираться…

— Потерпи, продадим “Всадников” и купим тебе“шестисотый” “Мерседес”.

— Не нужны мне бандитские машины. Мне бы что-нибудьскромное, трехдверный джипик, например.

— Будет тебе джип, а также белка и свисток…

С каждым днем белка и свисток становились все очевиднее:картина не была засвечена нигде, никто не разыскивал ее, никому из известныхмузеев, не очень известных музеев и частных коллекций она не принадлежала.

Она принадлежала только нам. Перед тем как хлопнуть дверью внебытие, фартовый вор Быкадоров сделал нам царский подарок…

Только один раз мы выбрались в Зеленогорск, к Жеке идвойняшкам. История с Лукасом ван Остреа, рассказанная нами в лицах, неожиданнопроизвела на Жеку странное впечатление. Она расплакалась и сказала, что мы роемсебе могилу. Что эта картина принесет нам массу неприятностей и что лучше, покане поздно, передать ее государству.

Почему я не прислушалась тогда к Жекиным словам?..

Но я не прислушалась, и спустя две недели в одном изпитерских арт-журналов появилась небольшая статья о “Всадниках Апокалипсиса”.За попсовым журналом потянулись солидные академические издания, и скороговорить о “Всадниках” стало хорошим тоном на высоколобых тусовках.