стала веселее и ярче.

Высокий худощавый мужчина в дорогом английском костюме сидел ровно на венском стуле с резными ножками. Кресло, в котором восседал тот, кто еще год назад отдавал ему распоряжения, было вынесено отсюда за ненадобностью. Сейчас перед «английским костюмом» по-военному навытяжку стоял человек, в костюме попроще, и с лицом, менее породистым, чем у его начальника.

– Разрешите доложить? – спросил стоящий.

– Ну, рассказывайте, – ответил «английский костюм» холодно и сдержанно, но так, что на лбу у «костюма попроще» почему-то выступили огромные капли пота.

– Наш агент, кодовое имя Жокей…

«Английский костюм» поморщился:

– Мне это неважно, рассказывайте по сути!

– Виноват! Он надавил на агента Малышева, завербованного…

– Да вы издеваетесь! – повысил голос «английский костюм», – хватит этих никому не нужных подробностей! Мне без разницы, когда и кем был завербован Малышев! Я про него все лучше вашего знаю! Говорите, что вы там, в Берлине, натворили и почему Малышев сбежал? И главное как?

– У меня еще доклад по Дассену готов, – срывающимся голосом ответил его подчиненный, боясь даже взглянуть на начальника. Но тот внезапно успокоился, вспышка гнева прошла, лицо его с большим длинным носом, похожим на клюв хищной птицы, стало опять беспристрастным, и он ответил:

– Доклад я прочту позже, ничего в нем срочного нет. За Дассеном следит наш человек, Дассен никуда не денется.

Иваницкий с трудом нашел работу в Белграде. Не начнись в Европе эта катавасия с документами, остался бы в Берлине, чего уж лукавить, но с такими как у него, или сюда, в Белград, или идти в советское посольство и падать на колени, пустите, мол, Христа ради, обратно. Вернуться в Россию он мог. В отличии от многих, не натворил дел за годы эмиграции, ни с кем не сотрудничал, никуда не вступал, держался от всего это «белого» движения как можно дальше, хватит, навоевался. Даже мелькали порой мысли, что стоит и вернуться, найти все-таки дочь и жену.

«Трус я, трус и подлец», корил он себя за то, что так позорно сбежал тогда из Москвы, как последний негодяй сбежал. Встречая людей из своей прежней жизни, особенно знакомых по Москве, расспрашивал их всегда, но никто ничего не слышал ни об Александре, ни о Зинаиде. Встречу с Малышевым, племянником Петра Петровича тут, в Белграде, посчитал знамением. Как будто в его жизни замкнулся какой-то круг. Малышев ведь тоже ничего о родных не рассказал. Поделился только тем, что прибыл еще осенью двадцатого в Болгарию, никаких вестей не получал ни от дяди, ни от кузины. Мысли о возращении в Россию теперь особенно часто приходили к Иваницкому. К его одинокой, неустроенной жизни на чужбине добавилось удручающее безденежье, не покидавшее его теперь в Югославии. Скоро и с квартиры придется съезжать. А квартира отличная, хозяйка женщина терпеливая, ждала оплату который месяц, даже не напоминала, интеллигентная женщина. Кстати, Малышев его сюда и привел.

– Господин Иваницкий, – сказала квартирная хозяйка, постучав к нему, – вам пришло письмо, но почему-то принесли на мое имя. Я прошу прощения, вскрыла, но увидела, что оно по-русски, – сказала она, смущенно, протягивая открытий конверт.

Внутри было скорее не письмо, записка, написанная незнакомым Иваницкому почерком:

«Ваша дочь проживает в Берлине по адресу Курфюрстендамм, 151, в квартире господина Щульца. Ее зовут Елизавета Дассен. Она знает о вас, но не может связаться с вами прямо сейчас по некоторым причинам. Постарайтесь и вы не подвергать ее лишней опасности, обратившись к ней письмом или телеграммой. Просто знайте, что она жива. Александра умерла в 1918 году. Это письмо уничтожьте. М.»

Даже не будь заглавной М в подписи письма, Иваницкий сразу бы понял от кого оно.

Глава четвертая. Последняя и первая. Вне времени

Мама умерла. Саша не сразу понял, что говорит ему нянька, смотрел удивленно: «Как это умерла? она же совсем не старая была». Это старые люди умирают, а молодые и красивые как его мама – никогда! В доме забегали, застучали дверями. Няня взяла их обоих за руки и повела в детскую, хотя Саша уже был большой, Вася, тот малыш, но не Саша. Няня плакала и повторяла как заведенная: «Бедные вы бедные, сиротки!». Отчего они с Васей стали сиротками Саша не мог понять, отец их ведь был жив, служил сейчас где-то.

– Александр, ты уже взрослый, – сказала ему торжественно и слегка экзальтированно бабушка, приехавшая на похороны своей несчастной дочери из самого Санкт-Петербурга. Пахло от бабушки странно: одновременно духами и нафталином. Одета она была в черное, старомодное платье, и потому напоминала Саше дряхлую ворону. И голос у нее был громкий и пронзительный, как у вороны. Саша и сам считал себя взрослым, потому спорить с ней не стал, хотя все остальное, что она сказала в тот день, ему совершенно не понравилось. Во-первых, получалось, что Вася едет с ней в столицу, а Сашу отправляют в какую-то глухомань. Во-вторых, бабушка велела называть дядю, Петра Петровича, благодетелем и целовать ему руку. Правда, дяде это категорически не понравилась, как и Саше, и он велел больше так никогда не делать, а бабушке сказал строго:

– Мария Гавриловна, перестаньте учить мальчика такому. Вы что же из него холуя растить собрались?

Бабушка промокнула сухие воспаленные глаза черным кружевным платком. По всему было видно, что хотелось ей сказать Петру Петровичу какую-то колкость, но она сдержалась.

Саша привык с тех пор подмечать подобные вещи. Научился «читать» по лицам. Узнал, что есть люди сложные и многослойные, как его бабушка, например. Такие люди вроде бы и плачут, и смеются, но на другом их слое может быть совершенно не то, что на виду, а под этим слоем есть еще один, а за ним и вовсе донышко имеется. А вот уже на этом донышке чего только у таких людей нет! А есть люди простые, у которых на лице отражается все, что происходит в их душе, вот взять, к примеру Сашиного благодетеля, Петра Петровича. Когда Саша понял, как это у людей устроено, то сразу догадался, что ни стоит о таком никому рассказывать, но это уже много позже случилось, а пока няня собрала его, сложила все его одежки в маленький чемоданчик, натянула на голову бескозырку, расправила нарядный костюмчик, и вручила Сашу Петру Петровичу.

– Ой, я коника забыла положить! – вдруг вспомнила она и бросилась обратно в детскую.

– Кто такой «коник»? – спросил у Саши Петр Петрович ласково, – игрушка твоя?

– Нет! – ответил он, краснея, и крикнул вслед няне, – не надо! Не надо его! Я –