Звонок этот говорил о том, что встреча у Малышева с Кузиным завтра в Мариендорфе на ипподроме. Так у них было условлено: если есть бега, то встречаются на ипподроме, а если нет, то в музее естественных наук.

– Почему ипподром? – спросил Малышев.

– Потому что там люди смотрят на лошадей, а не на других людей, – объяснил ему Кузин.

Но после первой же их встречи там стало понятно, что дело не только в этом. Советский агент был азартен, приезжал сильно заранее условленного времени и успевал сделать пару-тройку ставок. Малышев же никогда не играл, не хотел лишний раз испытывать и без того не сильно сейчас благосклонную к нему судьбу.

Когда они встретились, то Кузин уже держал парочку квитанций в руках.

– Зря вы не делаете ставки, – сказал он, – привлекаете к себе внимание таким равнодушием к лошадкам.

Был он сегодня вроде бы такой, как всегда, но у Малышева появилось нехорошее предчувствие, и как оказалось – не зря.

– Начальство недовольно, – начал Кузин, – или вы плохо стараетесь, или наша идея оказалось бесперспективной.

Малышев не отвечал, ждал, к чему тот выведет разговор.

– Так вот, – Кузин на собеседника не смотрел, внимательно следил за лошадьми, которые неслись по кругу, – вам дается последний шанс.

Малышев удивился. Раньше никто от него ничего конкретного не требовал. Кузин сам постоянно повторял: «когда-то», «может быть», «просто слушайте», и вдруг такая резкая смена задачи. Особенно было непонятно почему это случилось именно сейчас, ничего же вроде бы не изменилось. Но, наверное, все-таки что-то произошло, и опять Малышев пропустил что-то важное, что произошло наверху, как было в Белграде.

– Родственника вашего, между прочим, переводят куда-то в район Дюссельдорфа, ему там оборудовали персональную лабораторию, – сказал Кузин и впервые с начала их сегодняшнего разговора обернулся и посмотрел на Малышева, – ага, вот видите! А вы-то и не знаете!

– Зина ничего не говорила, – ответил Малышев.

– А почему не говорила? Не знает? Тогда нам она как объект не интересна. Или вам не доверяет? Тогда вы нам становитесь больше не интересны, – сказал он и опять отвернулся в сторону лошадей.

Прощаясь, Кузин потребовал быть готовым к серьезным действиям. Какие серьезные действия Малышев поначалу даже не сообразил, а когда догадался, то ужаснулся.

Кузин внимательно на него посмотрел и сказал слегка презрительно:

– Ой, только не надо ломать комедию, Александр Петрович! Еще скажите, что это не ваш профиль и до этого вы такого не делали. Или воспылали родственными чувствами к племяннице?

Зина была в тот вечер грустная. Позвонил предварительно, как он всегда делал:

– Не помешаю сегодня?

– Нет дядюшка! Муж на работе, Мария – выходная.

– Я тут еще больше в клетке, чем там, – сказала она неожиданно, имея в виду, там, значит в России, в Москве. Перед этим Малышев ей рассказывал о матери, и сегодняшние воспоминания были все сплошь грустные.

– Мама тебе никогда не рассказывала о коробочке? – решился спросить Малышев.

– О какой коробочке?

– Из-под монпансье.

– Нет, а что в ней?

Он еле выкрутился, придумав на ходу какую-то банальную и несмешную историю. Значит не успела рассказать. Ну да, правильно, когда Александра погибла? В восемнадцатом? А Зине было только шесть.

– Дядя! Я давно хотела тебя спросить, – сказала Зина неожиданно, но по всему было видно, что к этому разговору она готовилась давно, – что у вас с мамой случилось? Нет, я знаю от Дуси, что вы были парой. Она объяснила мне, что раньше так было можно, ну, когда двоюродные женятся…

– Мы даже не двоюродные были … – поправил ее Малышев, но она перебила:

– Да, да, я знаю, что ты был приемный, это не важно! Просто Дуся сказала, что мама хотела с собой покончить, когда у вас все разладилось. Я потому думаю, что может она все-таки покончила с собой, когда все это случилось в России. Не выдержала, как тогда ваше расставание, и наложила на себя руки.

– Она бы так не сделала, – твердо и уверенно сказал Малышев, – она тебя очень любила, очень!

– Ты уверен в этом? – Зина смотрела на него вопросительно.

– Да. Уверен, – ответил ей Малышев, – полностью.

И он наконец решился:

– Идем, Зина, прогуляемся по вечернему Берлину. Погода отличная!

Зина удивилась и начала возражать, что она не причесана и не одета, но Малышев, понимая, что вся их квартира может прослушиваться и ИНО, и Абвером, и сказал четко и открыто, зная, что они его слышат и не простят ему этого:

– Мне надо кое-что тебе рассказать.

Они шли по вечерним улицам. За ними, попадая на глаза только Малышеву, Зина ничего не замечала, шел человек. Был он немецкий агент или наш, Малышев не знал, впрочем, сейчас это было уже неважно.

– Я хочу рассказать тебе что-то важное, и не хочу, чтобы об этом кто-либо знал. Даже твой муж.

Зина подняла на него глаза:

– Да, Николаю я бы не стал говорить. Вначале я хочу рассказать тебе об одной вещи. Я не знаю, где она сейчас и у кого. У вас в квартире, скорее всего был тайник, но твой отец мог там побывать и забрать ее. Я не утверждаю это, но такую возможность не исключаю. И еще, твой отец жив.

Зина вскрикнула и закрыла рот ладонью.

– Да, он жив, – повторил Малышев, прислушиваясь к своим ощущениям от сказанного. Он уже не испытывал досаду или неловкость, вспоминая об Иваницком.

– Я лично видел его в Белграде не так давно, и он был жив и здоров. Я дам тебе его адрес. Но прошу, будь очень аккуратна. Его могут использовать люди, которые хотят навредить тебе.

– «Советы»? – спросила Зина.

– Не только. Твой отец, сам того не ведая, может навлечь на тебя беду.

– Но дядя …, – начала возражать Зина, Малышев перебил ее:

– Просто поверь мне. Слушай внимательно и все запоминай. Ничего не записывай. Я тоже в свою очередь попробую сообщить твоему отцу, где ты и как тебя теперь зовут, хотя и не уверен, что успею это сделать. И еще. Кое-что ты, наоборот, должна рассказать своему мужу, и в первую очередь предупреди его, чтобы он не доверял господину Шлоссену в Абвере.

Зина смотрела на Малышева глазами полными недоумения. Она оказалась весьма умна:

– Но вы хоть мой дядя? Ваша фамилия действительно Малышев?

– Да, я твой дядя. И я, и правда, Малышев.

Комната, в которой еще недавно царил постоянный сырой полумрак, кардинально изменилась. Плотные шторы, до этого надежно защищающие ее прежнего хозяина от солнечного света, были полностью раздвинуты, а она, не смотря на свою казенность,