ребят самим себе, тринадцатилетние новички того и гляди заклюют девятнадцатилетних выпускников, играющих в регби за графство и входящих в школьную команду боксеров. Сами понимаете, это было бы просто ужасно! Пришлось создать чрезвычайно сложную систему, чтобы защитить сильных от слабых, сплоченную группу «стариков» от горсточки вновь прибывших, еще не знакомых толком ни друг с другом, ни со школой, уберечь несчастных львят от яростных и злобных овец.

Доля истины в этом есть: мальчишки бывают наглецами, и, пообщавшись полчасика с тринадцатилетним французом, большинство из нас, пожалуй, выскажется в пользу «натаскивания». И все же мне кажется, что старшеклассники могли бы уж как-нибудь защитить себя и без помощи школьных властей. Ведь, выбивая вздор из овец, учителя тем же самым вздором забивали головы львам, всячески поощряя их, даже льстя, – ибо чем, как не вздором, были их власть, привилегии и всеобщий восторг от их спортивных успехов. Мальчишеская природа взяла бы свое без поощрения со стороны наставников.

Но каков бы ни был первоначальный замысел, система его не воплотила. Уже десятки лет Англия выслушивает горькие, дерзкие, печальные, а то и циничные слова от интеллигентов – почти все они воспитанники закрытых школ, почти все они свою школу не любили. Защитник системы утверждает, что от этих-то высоколобых она и призвана спасти, просто их мало пинали, дразнили, унижали, лупили. А может быть, все-таки они – продукт системы? Может быть, она-то и сделала их высоколобыми, как сделала меня? Ведь если унижение вконец не сломит душу, разве не естественно душе вооружиться именно гордыней и сознанием своего превосходства? В узах и гонениях мы утешаемся двойной дозой самоуверенности. Разве вы не знаете, как наглеет раб, только что получивший свободу?

Я обращаюсь к беспристрастным читателям – с приверженцами системы спорить бессмысленно, у них, как мы знаем, свои аксиомы, своя логика, недоступная непосвященным. Я слышал, как они отстаивают обязательный спорт: «все, кроме жалких слабаков» обожают эти игры, а потому спортивные занятия должны быть принудительными, ведь никакой необходимости в принуждении нет. (Ах, если б мне не довелось на войне слышать капелланов, которые точно так же оправдывали обязательные – строем – посещения церковной службы!)

Но главное зло школьной жизни, как я теперь понимаю, не в страдании новичков и не в необузданности старших. Было там нечто всепроникающее, и оно причинило больше всего бед именно тем мальчикам, которым школьная жизнь давалась легко, которые были счастливы в школе. С духовной точки зрения зло школьной жизни в том, что вся она подчинена карьеризму, всех занимает только одно: продвинуться, достичь вершины, закрепиться, удержаться в «элите». Конечно, этим озабочены и взрослые, но ни в одном взрослом обществе это не становится главным делом жизни. А ведь именно здесь и у детей, и у взрослых источник подлости, угодничества перед высшими, коллекционирования нужных знакомств, поспешных отказов от «ненужной» дружбы, готовности бросить камень в того, кто в немилости, и тайного умысла почти за каждым поступком. Вивернские юнцы были самым неискренним, самым ненаивным, не-юным обществом, какое я только видел. Некоторые мальчики всю свою жизнь, до мелочей, подчиняли карьерным соображениям. Ради карьеры они занимались спортом, подчинялись правилам, выбирая себе и одежду, и друзей, и развлечения, и даже пороки.

Вот почему я не могу поместить гомосексуализм на первом месте среди грехов Колледжа. К этой проблеме относятся с изрядной долей ханжества. Многие утверждают, что хуже этого порока нет ничего. Почему же? Потому что тех, кому эта склонность не свойственна, от нее мутит, как, скажем, от некрофилии. Но физическое отвращение не имеет ничего общего с нравственным суждением. Кроме того, говорят, из этого вырастает пожизненная склонность. Тоже неправда: многие наши «аристократы» предпочли бы девчонок, но их не было; и когда, став старше, они смогли ухаживать за девушками, они ими и занялись. Быть может, этот грех особенно мерзок для христиан? Но разве те, кто так возмущен им, все поголовно – христиане? Разве христианин осудил бы плотский грех больше всех грехов жестокого и тщеславного Колледжа? Жестокость хуже похоти; искушения мира сего опаснее, чем искушения плоти. Словом, причина возмущения – не в вере и не в этике. Этот порок пугает нас не потому, что он ужаснее прочих, а потому, что, по взрослым понятиям, он неприличен, он губит репутацию и к тому же осуждается английским законом. Подумаешь, маммона! Она всего-навсего погубит душу и приведет в ад, а вот содомия опозорит и приведет в тюрьму. От маммоны таких бед не предвидится.

Те, кто прошел школу, подобную Виверне, если б они только осмелились говорить правду, признали бы, что содомия, при всей ее гнусности, оставалась единственным прибежищем добра. Только она умеряла накал тщеславия, только она была оазисом (да, оазисом, заросшим сорняками, болотистым, грязным) в выжженной пустыне соперничества. Покоренный противоестественной любовью подросток хоть чуть-чуть отдыхал от самого себя, хоть на несколько часов забывал о том, что он из «самых-самых». Порок оказался единственной незапертой дверью, через которую все-таки входило что-то искреннее, без расчетов. Платон был прав: эрос – извращенный, оскверненный, мерзкий – все же сохранял в себе нечто божественное.

Кстати говоря, Виверна могла бы посрамить теоретиков, выводящих общественное зло исключительно из экономики. Деньги тут не играли никакой роли. Ведь не на жалких оборвышей (слава богу!) обрушивалась эта система и не у каждого из «элиты» карманы были набиты деньгами. Если верить теоретикам, у нас не должно было возникнуть неравенства и мещанской пошлости, но нигде я не видел общества, столь полного карьеризма, подхалимства и чванства, столь эгоистичных «верхов», столь жалких «низов», лишенных солидарности и сословной чести. Едва ли мой опыт нужен, чтобы подтвердить очевидную истину. Ведь и Аристотель знал, что люди рвутся в диктаторы не от бедности. У правящего класса есть власть, зачем же ему еще думать о деньгах? Почти все, что ему нужно, ему даром навяжут подхалимы, остальное он возьмет силой.

Но за два подарка я благодарен Виверне, они были чисты и неподдельны. Первым был мой классный наставник, мы его прозвали Выбражала. Хотя вивернцы произносили подчас «Воображала», я постарался написать это прозвище так, чтобы передать, как оно звучало.

Мне от рождения везло с учителями (кроме Старика), но Выбражала оказался «превыше ожидания и превыше надежды»[65]. Он был сед, носил большие очки – в сочетании с большим ртом лицо получалось немного лягушачье, зато этого никак не скажешь о его голосе. Речь его была слаще меда. Он читал нам стихи, и в его устах они превращались в музыку.