История эта была единственным случаем принуждения, о котором мне известно.

Если учесть, каким соблазнам подвержены юнцы, получившие особые привилегии, окруженные лестью, надо признать, что наша «элита» была не так уж плоха. Мальчик по прозвищу Граф был вполне добр. Попугай был просто дурак – его еще называли «Большой рожей», у Стопфиша, которого считали жестоким, были свои принципы: когда он только поступил в Колледж, многие принялись за ним «ухаживать», он всем отказал. «Красив, а что толку? Чистюля», – говорили в Виверне. Труднее всего оправдать Теннисона. Конечно, нас не очень-то задевала его привычка воровать в магазинах, некоторые даже уважали его ловкость и восхищались, когда он приходил из города с бесплатными носками и галстуками. Но он любил «давать по уху», на голубом глазу уверяя начальство, что это всего лишь затрещина – не уточняя при этом, что новичок должен был встать возле двери, почти прижимаясь к ней левой щекой и виском, а он со всей силы бил в правое ухо. Кроме того, он несколько раз добивался (прямой силой или достаточно внятными намеками), чтобы ему предоставили право собирать взносы на турнир по крикету – турнир он не проводил и деньги не возвращал. Но опять же это были времена «дела Маркони»[59], а должность префекта – отличная подготовка к светской жизни. Зато все они, даже Теннисон, никогда не напивались в стельку. Говорят, их предшественники, за год до моего появления в школе, средь бела дня шатались пьяными по коридорам Дома. Вообще, хотя на взгляд взрослого это может показаться нелепым, но как раз к моменту моего поступления в Колледж там началась Моральная Реформа. В первую же неделю префекты несколько раз собирали нас в библиотеке и произносили речи, грозно заявляя, что подтянут нас (куда? Вверх? Или куда реформаторы подтягивают моральных отщепенцев?). Особенно хорош был в этой роли Теннисон. У него был прекрасный бас, он исполнял сольные партии. Я был хорошо знаком с одной из его «шлюшек».

Мир им всем. Их ждала страшная судьба, куда страшнее той, какую мог им пожелать самый озлобленный новичок. Почти все они погибли у Ипра и на Сомме[60]; но пока им было хорошо, они успели по-своему насладиться жизнью.

Беда не в том, что мне задали трепку, – беда в том, что из-за Фриббла я стал меченым, Новичком, Который Подвел Клуб. Из-за этого я впал в немилость у Теннисона. Правда, для его неприязни хватало и других причин: я был крупноват для своего возраста, а это, как правило, раздражает старших мальчиков; я никуда не годился в спорте; наконец, мне вечно говорили, заканчивая разнос: «Не смей так на меня смотреть». Справедливый и несправедливый упреки опять перепутались. Иногда, от злости или из самолюбия, мне хотелось глянуть на врага вызывающе или высокомерно, но как раз это мне не удавалось. Когда же я старался выглядеть как можно спокойнее, мне говорили: «Убери с лица это выражение». Уж не затесался ли среди моих предков какой-нибудь вольный йомен, выглядывавший из меня в самый неподходящий момент?

Как я уже сказал, аристократы имели возможность, не нарушая никаких правил, изводить младших «натаскиванием». Системы «натаскивания» по-разному складывались в разных школах. В некоторых у каждого аристократа имелся собственный денщик. Такие системы обычно изображаются в книжках (и, возможно, это соответствует истине) как достойные отношения, что-то вроде пары рыцарь и оруженосец: старший-де отплачивает младшему за службу особой благосклонностью и покровительством. Но если в такой системе и есть свои достоинства, их нам вкусить не удалось. Служба у нас была безличная, словно рынок рабочей силы, – и это тоже, наверное, готовило нас к взрослой жизни. Все младшие мальчики были рабочей силой или общей собственностью «элиты». Если старшему нужно было, чтобы кто-нибудь привел в порядок его спортивный инвентарь, начистил ботинки, убрал кабинет, подал чай, он просто орал: «Эй, вы!» Все мы сбегались – и, разумеется, самые трудные поручения доставались тому, кого старший недолюбливал. Хуже всего было чистить спортивный инвентарь, это занимало несколько часов, а потом нужно было чистить еще и свой. Чистить обувь тоже было неприятно, не столько само по себе, сколько потому, что дело это приходилось на самое важное время для тех мальчиков, которые, подобно мне, получив стипендию, попали сразу в средние классы, минуя приготовительные, и тянулись изо всех сил, чтобы не отстать. Весь школьный день зависел от часа между завтраком и началом занятий, когда мы сверяли домашнее задание. Чистильщик обуви лишался этой возможности. Конечно, чтобы вычистить пару обуви, целый час не требуется; но сперва нужно было отстоять очередь из таких же новичков и получить ваксу и щетку. Я отчетливо помню ледяной подвал, в котором мы ждали, – темный, пропахший ваксой. Разумеется, наша школа была поставлена на широкую ногу, среди прочей прислуги у нас имелось два чистильщика на жалованье, и в конце семестра все мальчики, в том числе и те, которым приходилось чистить чужую обувь, давали им мелочь на чай.

Довольно скоро я невзлюбил систему «натаскивания», хотя мне стыдно и неловко в этом признаваться (англичане сразу поймут эти чувства, а иностранным читателям я предоставлю объяснения в следующей главе). Ревностные защитники закрытой школы никогда не поверят, что я попросту устал. Но я устал, я был вымотан как собака, как ломовая лошадь, почти как ребенок на потогонном заводе. Устал я не только от «службы»: я слишком вытянулся за последний год, и, видимо, силы ушли в рост. Я едва поспевал за работой класса. У меня болели зубы, из-за них я часто не спал ночью. Такую мучительную, бесконечную усталость мне довелось пережить после школы лишь однажды – на передовой в окопах, и даже там, кажется, было полегче. День тянулся бесконечно от ужасной минуты подъема – многие, многие часы, отделяющие от сна. Даже без «службы» в школьной жизни не так уж много возможностей приятно провести свободное время, если тебе не по душе спорт. Для меня смена классных занятий на разминку была не отдыхом, а отказом от сколько-нибудь интересной работы ради работы совсем неинтересной, причем такой, где за малейшую ошибку сурово наказывают, и, что хуже всего, именно тут я должен был делать вид, будто все это доставляло мне величайшее удовольствие.

Притворство, необходимость изображать интерес, когда тебе отчаянно скучно, утомляли более всего остального. Представьте, что вас заперли на три месяца с командой игроков в гольф – или, если вы увлекаетесь гольфом, пусть это будут заядлые рыболовы, теософы, биметаллисты, бэконианцы или немецкие юнцы, склонные вести дневник, причем