– Дай-то Бог, – закивала государыня и снова обратилась к Михаилу. – А как у тебя дома, все ли ладно?

Тут не сдержался Михаил, рассказал ей все, как есть: и о том, как погибли мать его и крестный, и о том, что остался он один со свей молочной сестрой и нареченной…

– Да и не знаю я: точно ли она мне нареченная, – так закончил он. – Вроде бы обещал крестный перед самой кончиной выдать ее за меня, да теперь непонятно, с какого конца к этому подойти…

У государыни глаза заблестели: хоть и была она мудра и кротка, а все же была женщиной, и для нее все, что касалось жизни сердечной, свадеб да сговоров было интересно.

– А что ходить вокруг да около! – сказала лукаво. – Коли обещали ее тебе – так и бери. Родни-то у вас больше никакой нет?

Михаил покачал головой.

– Мне мать говорила, что есть у нее вроде тетка под Москвой. А Шориных и вовсе не осталось, Настенька вот последняя.

– Значит, никто к вам мешаться не будет. Надо ожениться. А то нехорошо – под одной крышей парень с девкой живут, далеко ли до греха?

– Что ты, государыня! – смутясь, воскликнул Михайла, но, взглянув на Анастасию, понял – шутит она.

– Шутка шуткой, а ты мои слова запомни. Где, говоришь, твоя нареченная? Так и сидит в возке? Ну-ка, веди ее ко мне, не пристало ей во дворе сидеть, как челядинке простой. Побудет у меня пока. Веди, веди, не благодари!

Обрадовавшись, Михайла козлом заскакал по ступеням вниз. Напугал Настеньку, тащил ее за руку из возка. Она как узнала, что ее государыня зовет – спрятала лицо в ладони: «Ой, нет, нет, не пойду!» Едва уговорил ее Михаил, и она, смущаясь, пошла.

Проводив нареченную до покоев государыни, Михайла сел и задумался. Что делать теперь, правильно ли он сделал, что допустил к государю этого странного человека? Но как следует поразмыслить не успел – из государевых палат выскользнул отрок, шмыгнул мимо – Михайла едва успел поймать его за полу.

– Стой! Говори: что там?

На отроке от страха лица не было.

– Ой, пустите, дяденька, – заныл он. – Знать ничего не знаю, ведать не ведаю…

Морда, однако, у него была хитрая до ужаса.

– Да не бойся ты, – увещевал его Михаил. – Скажи, что там деется, я тебе денежку дам!

Припрятав деньгу за щеку, отрок заговорил:

– Страсти-то какие, боярин! Я придремал было на скамье, они меня и не приметили. А как иерей этот стал кричать, я думаю: ох, порешит его государь прямо на месте!

– Да что кричал-то? – допытывался Михаил.

– Так сразу и не поймешь, все по-ученому, да святым писанием пугал, где, вроде, прописаны правила, какие Господь Вседержитель царям земным дал, и вроде говорил, что не сполняет наш государь эти правила. А государь-то слушает его, аж со слезой, вот как! Обнялись они и слезами заливаются, тут-то я и сбежал от греха подальше. А иерей-то страшный какой – ровно ангел карающий!

Сказавши это, отрок убежал, оставив Михаила в раздумьях. Но на сей раз он и испугаться не успел – распахнулись двери и Иоанн Васильевич самолично позвал милостивца своего. Михаил не помнил, как вбежал в палату.

И верно – на лице государя и отца Сильвестра заметны были следы слез.

– Вот, Михаил, – сказал Иоанн Васильевич, протянув руку к гостю своему. – Благодарю тебя за то, что привел ты ко мне сего Божьего человека и вовек твоей услуги не забуду! Глаза он мне раскрыл, всю душу истерзал, слезы раскаянья вызвал! Буду теперь просить прощенья у своего народа, а сей смиренный иерей станет у моего престола, дабы наставлять меня и ободрять!

Михаил стоял молча, только глаза его светились. Чуял он новое время на Руси – время счастливых успехов и великих намерений.

На третий день после явления Михаила в село Воробьево, на третий день после раскаянья Иоанна Васильевича, явилась в село шумная толпа бунтовщиков. В иное время, быть может, до икоты перепугалось бы все окружение государя, не знали бы, куда и спрятаться от разъяренной черни. Но теперь все утвердились душевно, и не было ни в ком страха, когда стали пришлецы требовать у Иоанна выдать княгиню Анну Глинскую и сына ее Михаила. Бестрепетно повелел юный государь стрелять в бунтовщиков, но толпа рассеялась, не ожидая кровавой расправы. Мало того – Иоанн не стал мстить бунтовщикам, многие из которых пошли к нему не от злобы, а единственно по недомыслию, подстрекаемые Шуйскими! Напротив, он позаботился, чтобы никто из них не остался без крова и хлеба, чем снискал себе их благодарность.

В тот же день Иоанн Васильевич воротился со всем своим двором в Москву и уединился на несколько дней для молитвы и поста, повелев своим приближенным сделать то же самое. Михаил, вернувшийся в свой терем, предался этому занятию с каким-то небывалым рвением, словно чувствовал великие перемены впереди… На эту пору стали ему как раз видеться чудные сны, в которых Иоанн Васильевич не был больше обуреваем мыслями мрачными, но скакал в полном воинском облачении на белом коне, и Михаил был с ним рядом, и пьянящее чувство победы сладко разрывало грудь…

Михайла поведал свой сон государю и увидел улыбку, скользнувшую по его тонким губам… От этой улыбки еще большей радостью преисполнилось сердце Михаила, и жил он в тревожном ожидании чего-то радостного. Не только перемены в жизни московской подогревали в нем это чувство, но и в своем доме ему тоже было чему радоваться. Видно, поговорила-таки матушка государыня с Настенькой по своему женскому делу – Настенька словно в себя пришла, стала поглядывать на Михайлу весело и лукаво, и уж проскользнуло между ними тихонько сказанное «да», и уж был запечатлен горячий поцелуй на румяных, как вишня, губах… Одним словом, пора было готовиться к свадьбе.

В день воскресный, после обедни, вышел царь из Кремля со всем духовенством, с боярами, с воинской дружиной на лобное место. Ближе всех к царю стояли отец Сильвестр, Алексей Адашев – один из любимцев Иоанновых и Михаил – нарядно одетый, преисполненный радостью и гордостью… Народ, собравшийся к тому времени, стоял в глубоком молчании. Все ждали чего-то. Молебен служили в глубоком молчании, и общий вздох пронесся над толпой, когда Иоанн обратился к митрополиту:

– Святый владыко! Знаю я твое усердие ко благу и любовь к Отечеству, будь же мне поборником в благих намерениях. Рано Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели обо мне, присваивали моим именем чины и богатство, теснили народ – и никто не смел перечить им!

Гул пронесся над собравшимися, но государь поверх голов строго оглядел лобное место и продолжал:

– В жалком моем детстве я казался слепым и глухим калекою – я не внимал стенаниям бедных, и не было обличения в устах моих! – Тут слеза опять зазвучала в голосе государя, и он поклонился на все четыре стороны.

– Люди Божии, мне Богом дарованные! Молю: будьте великодушны! Не в моей силе исправить минувшего зла, могу только впредь спасать вас от грабительств и притеснений.