Михайла так обрадовался – аж губы задрожали. Не чину при дворе, не чести великой – рад был, что не придется оставить государя, что позволяет он ему рядом быть… Неизвестно отчего дороже всех ему казался этот худой, бледный отрок, и трепетал он перед ним, и жалел, как мать жалеет своего больного ребенка.

Иоанн, видать, почуял волнение товарища, шагнул к нему, положил руку на плечо. Михайла себя не вспомнил от радости – приник губами к руке, замочил ее слезами…

– Ну, ну, – приговаривал государь. – Что ты, словно баба? Кстати, вот, слышал ты, наверное: ожениться я задумал. Что на это скажешь?

Михайла залился краской. Припомнился ему разговор матери с Шориным, и речь о его женитьбе на Настеньке.

Видя его замешательство, Иоанн усмехнулся ласково.

– Да верно, рано тебе о таком судить. Молод ты у нас еще…

Так началась истинная служба Михайлы при дворе. Завидовали ему многие, конечно – мальчишка, сопляк, а какую силу при государе забрал. И все отчего? В мячик вместе играли, на охоту ездили? Но задеть его не смел никто – знали, как страшен во гневе государь, и знали, что за обиду, государеву любимцу причиненную, расправа будет скорая и жестокая.

А в феврале съехались в Москву красавицы со всех концов России – царь искал себе достойнейшую невесту. Селились приезжие по постоялым домам, просились на постой у добрых людей и готовили своих дочерей к царскому посмотру. Из многих же дев царь избрал юную Анастасию, дочь бедной вдовы Захарьиной. Прослыша имя царской невесты, Михайла вздрогнул – знаком ему показалось то, что Иоанн женится на девушке, имя которой Анастасия. Значит, и ему судьба жениться на Настеньке! И с каждым днем он своим детским еще сердцем, но знающим уже волнения юности, жаждал этого все сильней и сильней.

Он стоял в храме Богоматери, где митрополит венчал Иоанна с Анастасией, и с волнением слушал слова, обращенные к новобрачным:

– Днесь таинством церкви соединены вы навеки да вместе поклоняетесь Всесвышнему и живете в добродетели, а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святый крест глава церкви, так муж глава жены. Исполняя усердно все заповеди божественные, узрите благая Иерусалима и мир во Израиле…

Юные супруги вышли к народу. Несколько дней гуляла Москва: царица питала нищих. Воспитанная без отца, в уединении и скромности, она не забылась, не изменилась душой с обстоятельствами, и угождала Господу в царских чертогах так же, как в смиренном доме своей матери. Она и настояла на том, чтобы, оставив двор пировать, молодожены пошли бы пешком в Троицкую Сергиеву лавру и провели там первую неделю великого поста, молясь над гробом святого Сергия.

Михаил же сопровождал молодую чету на богомолье. С тех пор, как увидел он впервые молодую царицу, услышал ее тихие, разумные речи и уловил на себе кроткий взгляд светло-серых прозрачных глаз, он почувствовал, что душа его предана ей вовеки. Даже больше, чем государя полюбил он ее и за то еще, что видел, сколь благотворно повлияла она на нрав Иоанна.

Будучи отроком, не видел Михайла порока в юном князе. Все, что ни делал он, казалось ему справедливым и верным, но теперь-то он понимал – не всегда бывал прав государь, не всегда он был справедлив к людям. Он любил показать себя царем, но не в деле мудрого правления, а в необузданности прихотей, играл, как мячом, опалами и милостями и, умножая число любимцев, умножал число отверженных. Оправдывало его только то, что своевольствовал он, чтобы доказать свою независимость – слишком больно ущемило детское самолюбье его правление Шуйских и Глинских.

Все это понимал Михаил в душе своей, но никому не рискнул бы высказать тайных этих дум. Мог только молиться заодно с молодой царицей – чтобы спас Господь Россию.

Захворал, занемог боярин Василий Петрович. На коже его высыпали страшные волдыри, и с каждым днем распространялись все больше и больше по телу, росли прямо на глазах. Закрыли уже лицо, наползали на глаза, и слеп боярин… Анна не знала, что и делать – призывала лекарей и знахарок, но все только разводили руками. Неведома была эта хворь, и, видно, предстояло боярину от нее и умереть. Михаил не мог видеть, как мать плачет, не осушая глаз, как худеет и бледнеет на глазах Настенька. Как-то в тихий весенний вечер, когда хворого Василия вывели из терема поглядеть на свет Божий, заговорил робко:

– Царь Иоанн с супругой молодой ходили по зиме в Лавру… Так может, и нам там побывать?

– Зачем еще? – Василий Петрович обернул к племяннику изуродованное лицо свое. Он никогда не отличался рвением к Господу, и положенные обряды выполнял скорее по привычке, чем от пламенной веры, на богомолье же и вовсе никогда не ходил, в глубине сердца считая это пустой тратой времени.

– Так… – смутился Михайла, но тут нежданно встряла Настенька.

– И правда, дедушка, пойдем! – подпрыгнула она. – Сергий-то, он многим помогает, авось и тебе поможет, сойдет твоя хворость.

– Сомнительно мне что-то… – проговорил Василий. – Что думаешь, Анна?

– Уж и не знаю, – вздохнула она. – Я бы сходила, порадовала душеньку, да вроде как и не ко времени – дороги-то развезло все, не угадаешь, на чем и ехать…

– Скоро подсохнет, – заметил Василий. – Нешто правда сходить? Может, Господь устами нашего отрока многомудрого совет мне добрый дал?

– Так ведь ослаб ты сильно, – пролепетала Анна.

– Ну, так что же! И расслабленных к Сергию везут, и безногих. А у меня-то ноги пока ходят, грех жаловаться. Возьмем тележку, запряжем конька посмирней и потрюхаем тихонько – где пешочком, где в возке. Право слово, поеду!

Сборы были недолгими – все домашние радовались, что сподобился хозяин съездить к Сергию, потому боялись откладывать поездку. Приготовили возок, припаслись съестным, и все вместе тронулись в путь – Василий Петрович, Анна, Михаил, Настенька.

Добрались благополучно.

– Словно сам Сергий нас ведет, – шептала мать на ухо Михаилу во время отдыха. – Гляди-ка: и Василий Петрович не стонет, не жалуется. Авось и поможет ему Господь…

Тихо-мирно добрались до обители, а там благодать! Поселили их на монастырском постоялом дворе – женщин особо, мужчин особо. Решили прожить седмицу, ходить на все службы, и к гробу святого Сергия приложиться, но тут-то и случилось страшное.

Пополудни следующего дня примчался из Москвы вестовой на взмыленной, густо храпящей кобыле. Спешившись, едва удержался на ногах – видать, скакал без продыху с самого раннего утра. Ему поднесли ковш монастырского кислого квасу, он опрокинул его единым духом и, чуть отдышавшись, молвил:

– Беда, божьи люди – Москва горит!

Анна заплакала, запричитала. Василий Петрович стоял, как вкопанный – ни охнуть, ни вздохнуть не мог. Так и повалился, где стоял, без чувств. Всадник поведал – сгорели все лавки в Китай-городе с богатыми товарами, сгорели многие казенные гостиные дворы, в пепел обратилась Богоявленская обитель и множество домов от Ильинских ворот до Кремля и Москвы-реки. Высокая же башня, где издавна хранился порох, взлетела на воздух, и с нею – часть городской стены. Все это пало в реку, запрудив ее кирпичами…