– Я знаю, – тихо молвил Михайла, не отрывая глаз от подарка.

И на минутку показалось ему, что в черной глубине камня сверкнул огонек. Ближе, ближе… И вот уж видит мальчик снежную пустыню, вьюгу жестокую, и бредет, спотыкаясь, по нехоженым сугробам убогий путник. Холодно ему, страшно и душно – но там, впереди, горит-вспыхивает слабый огонек в бедняцкой избенке, и знает путник – там его спасенье…

Вздрогнул Михайла, вздохнул прерывисто. Нет ничего, как не было. Темен камушек.

– Что с тобой, сын? – встревожилась Анна.

– Так, попритчилось… – вздохнул Михайла и потер лоб. – Ничего, матушка, не тревожься…

А чрез несколько дней великому князю Иоанну Васильевичу исполнилось семнадцать лет. В этот день он был светел и весел, как никогда – обласкал Михаила, подарил ему своего собственного сокола прирученного, обученного охоте, и приказал удалиться. Михаил с некоторым изумлением этот приказ выполнил. Зачем бы гнать его князю, коли тот сегодня так весел? Можно было бы ехать на охоту, или просто кататься по заснеженной Москве. Денек выдался добрый – пушистый снежок падает тихо, неспешно, ласково щекочет лицо, нет-нет и проглянет солнышко из-за серых низких туч…

Но недосуг было нынче Иоанну забавляться. Он призвал к себе митрополита, и мгновенно прослышал об этом весь двор. В княжеском терему, что на базарной площади, ничего утаить нельзя, все видят, все слышат! Потому с трепетом ждали бояре, когда выйдет от князя митрополит, и не знали, радоваться или бояться. Времена пришли тяжкие, никто за свою жизнь не может быть спокоен…

Митрополит вышел веселым. Никому ничего не сказал, но отпел молебен в храме Успения, словно праздник встречал великий, и повелел послать за боярами, даже за теми, кто находился в опале. Долго собирались они, толклись в нижних палатах. Не знал еще никто причины митрополитовой радости, но с нетерпением ждали открытия счастливой тайны. В таких ожиданиях прошло три дня. Даже Михайле не открыл Иоанн своего тайного замысла – но был весел, напевал псалом, шутил. Михайла с радостью смотрел на сердечное веселие государя – рад был, что сошла с него тяжелая, жестокая тоска, что улыбается он по-прежнему и ласково шутит.

Через три дня велели собраться двору. В огромной тронной палате, со всем древним великолепием изукрашенной, сошлись первосвятитель, бояре, все знатные сановники. Все ждали, вперив взоры в надежу-государя: что-то скажет он? А он словно не торопился, оглядывал собравшихся с улыбкой.

– Подойди, отче, – обратился к митрополиту. – Ты благословил меня на этот шаг, и с твоего благословения объявляю: уповая на милость божию и на святых заступников земли Русской, имею я намерение жениться.

Зашевелились бояре, завздыхали облегченно, но Иоанн взмахом руки установил тишину и продолжал:

– Первой думой моей было искать невесты в других государствах, но, рассудив основательней, я отложил эту мысль. Вы все знаете – во младенчестве я был волей Божьей лишен родителей и воспитан в сиротстве, могу и не сойтись с иноземкою нравами. Счастливо ли будет тогда мое супружество? Мыслю теперь найти невесту в России!

Иоанн замолк, и воцарилась тишина. Митрополит нарушил ее – голос его счастливо дрожал, старые, добрые глаза были влажны от слез.

– Сам Бог внушил тебе, князь, намерение столь вожделенное для подданных твоих! Благословляю тебя на брак именем царя небесного!

Многие бояре плакали, и Михайла тоже почувствовал – вот-вот глаза на мокром месте окажутся. Хоть и не очень хорошо понимал он причины радости сей, но, подчинившись общему умилению, дрожал от радости.

– Погодите славить меня, бояре, – усмехнулся Иоанн. – Еще одну весть для вас имею. Еще до женитьбы своей имею намерение исполнить древний обряд славных предков, и…

Иоанн замолчал и орлиным взором обвел палату.

– …И венчаться на царство! Готовьтесь к сему великому торжеству, дабы утвердить печатью веры святой союз между мной, государем вашим, и народом моим!

От радости бояре не знали, что и делать. Радостный гул проносился под сводами, многие как стояли, так и обмерли в тяжелых шубах… Тихо плакал митрополит, растирал худую грудь ладонью…

Утром января 16, года 1547 яркие лучи солнца осыпали искрами чистый снег, покрывавший московские улочки. Толпился народ по улицам – все, до последнего бедняка, принаряженные, хмельные. Проезжали в изукрашенных санях бояре, шли войска. И все были веселы, у всех сияли глаза общей радостью – нынче короновали на царство государя, нынче несчастная Россия обретала вседержителя!

Радостно было и в тереме боярина Василия. Накануне челядь с ног сбилась – мыли и чистили весь терем, от подклетей до конька, перетряхивали сундуки, вынимали парадные одежды, пересыпанные мятой – от моли. Стряпухи с утра сновали в раскалившейся поварне – готовили обед попарадней.

Василий, которого чин обязывал присутствовать на венчании, места себе не находил, ожидая назначенного часа.

– Не ходи ты, сядь, – упрашивала его Анна. – Нездоров ведь ты, батюшка, немощен!

– Да что ты, в такой-то день! – улыбался Василий. – Да и как же я немощен? Вот нынче под вечер ужо приходи в опочивальню, покажу тебе силушку свою!

Анна только смеялась и отмахивалась платочком. С годами она раздобрела, строгие черты лица расплылись, но глаза сияли молодо как у женщины, счастливой в любви.

Михаил был беспокоен. С утра он ушел в княжеский терем, но к Иоанну его не допустили, да он и не рвался особенно.

– На молитве князь, нельзя его тревожить, – сказали Михайле, и он присел на обитую аксамитом скамью в столовой палате, сидел тихонько, размышлял. Начали собираться бояре, и к Михайле подсел тезка его – князь Михайла Глинский, конюший.

– Сидишь, отрок, трепещешь? – спросил ласково. – Да не бойся. Слышал я, что тебя особливо наш князь отличает. Пришелся ему, значит, по душе. Дело хорошее. Будешь умен – в большие люди сможешь выйти. А что трепещешь, так это ничего, нынче день такой. Я и то, как лист, дрожу – провожать мне назначено духовника государева, который во храм бармы понесет и крест, и венец. Вот честь-то какая в светлый день мне оказана!

Михайла не знал, что отвечать, потому только вздохнул участливо.

– Вот так, отрок. Великий день нынче. На Владимира Мономаха возложил митрополит ефесский эти бармы Константиновы, а Мономах при кончине отдал царскую утварь шестому сыну своему Георгию. И строго наказал – хранить как зеницу ока и из рода в род передавать, пока не умилостивится Господь над Россией, и не пошлет ей истинного самодержца! Вот оно, значит, и случилось…

Из рук Иоанновых принял благовещенский протоиерей крест, венец и бармы на золотом блюде, понес в храм Успения. Вскоре туда пошел и великий князь – перед ним духовник с крестом и святой водою, кропя людей по обе стороны, за ним князь Юрий Васильевич, бояре, князья и весь двор. Михайла тоже шел, робел. Лихорадка морозцем пролетала по хребту, а чего страшился – сам не знал. В толпе собравшегося народа увидел мать и Настеньку рядом с ней – смотрит голубыми глазами-васильками, горда за него, что идет он за государем, в свите почетной…