ценных трофеев объясняет, почему власти повсеместно не вдавались в подробности их захвата, — такая практика начиналась на уровне начальников гаваней и городских чиновников и, за редкими похвальными исключениями, поддерживалась всеми вплоть до монарха. Необходимость придать нечестно полученной, но богатой добыче законный статус требовала юридической изворотливости, что способствовало размыванию границы между каперством и пиратством, добавляя еще один оттенок серого в картину «санкционированного задним числом» пиратства. Потребность в постоянных барышах объясняла ту легкость, с которой правительство Республики Соединенных провинций не замечало, если это сулило выгоду, юридических различий между каперством и пиратством и рассматривало их как «явления одного порядка»{202}, а не полные противоположности. Аналогичным образом и, в сущности, с той же аргументацией елизаветинская Англия без всяких колебаний использовала «безнравственный инструмент внешней политики, капера»{203}, когда это соответствовало национальным интересам, как бы их ни определяли в контексте постоянно меняющихся альянсов. Всегда можно было снять с себя ответственность за действия пиратов или просто отрицать, что они каким-либо образом связаны с официальной политикой, — принцип этот до сих пор используется в международной политике и известен как «правдоподобное отрицание».

Безнравственные инструменты внешней политики

Издержки, причиняемые противнику каперами и пиратами, которых использовали в качестве правдоподобно отрицаемых инструментов внешней политики, могли быть колоссальными. Например, с 1568 по 1648 год — в годы Нидерландской революции и, если брать шире, Восьмидесятилетней войны — Нидерландская республика чрезвычайно страдала от нападений испанцев, португальцев и в особенности пиратов и каперов, базировавшихся в Дюнкерке. До 1646 года Дюнкерк еще принадлежал Испанским Нидерландам и служил передовой оперативной базой, откуда испанцы постоянно угрожали нидерландским торговым и рыболовным судам, отчего Дюнкерк называли «Алжиром и Тунисом Севера», уподобляя опасности, исходящие от него, ужасам берберского пиратства. Между 1629 и 1638 годами в результате операций, проведенных из Дюнкерка регулярным военно-морским флотом и каперами, было захвачено около 1880 преимущественно нидерландских кораблей с общим тоннажем в 209 448 тонн, а между 1625 и 1637 годами было потоплено 533 нидерландских рыболовных судна{204}. Однако не только каперы из Дюнкерка беспокоили голландцев: на протяжении трех англо-голландских войн (1652–1654, 1665–1667 и 1781–1784 годов) они несли чувствительные потери кораблей из-за деятельности английских каперов. Числа говорят за себя сами: во время первой войны на голландские суда охотилось 1000–1700 английских каперских кораблей, в годы второй — 522, в третью — около 500{205}. В ходе второй войны английские каперы даже захватили на время принадлежавшие Нидерландам острова Саба, Синт-Эстатиус и Тобаго в Карибском море. Каперы представляли настоящую угрозу, а не просто досадную неприятность.

В военное время в море открыто велись экономические войны на истощение с участием не только хорошо организованных регулярных флотов, но и каперов и пиратов. В мирное время, однако, военно-морские силы официально не фигурировали. Практика выдачи лицензий, разрешающих атаковать бывшего врага, редко расценивалась как достаточный повод для возобновления конфликта, так что хроническое каперство часто игнорировалось, и в результате даже в мирные годы боевые действия шли в виде «партизанских войн на море»{206}. Постоянные броски каперов и пиратов, обрушивавшиеся на прежнего противника, представляли собой, если перефразировать Клаузевица, «продолжение войны другими средствами»[25]. Когда Елизавета I поручала Дрейку, Рэли и им подобным миссии против Испанского Мэйна (миссии, которые с самого начала были лишь слабо замаскированными пиратскими рейдами), она могла быть уверена, что испанцы не объявят Англии войну, а ограничатся вооруженным сопротивлением на местах в выбранных регионах, обычно сопровождавшимся дипломатическими демаршами в Лондоне:

Солдаты удачи вроде Дрейка или Рэли были идеальным оружием. Прежде всего, с ними можно было не церемониться. Если они привозили домой сокровища, это пополняло казну Елизаветы и уменьшало испанскую военную. Если же они терпели неудачу или провоцировали конфликт, их объявляли обычными преступниками, не имеющими никаких полномочий. А их враждебность можно было «включать и выключать», как кран, в зависимости от отношений Англии и Испании{207}.

Аналогичные партизанские войны велись в водах Южно- и Восточно-Китайского морей. Постоянные дрязги между европейскими колониальными державами на фоне вечного вмешательства европейцев в региональные дела стали одной из главных причин ответного явления — крупномасштабного пиратства. Алчность европейских колониальных держав, торговавших в Южно-Китайском море, превратила иранунов чуть ли не в самых грозных пиратов в истории:

С незапамятных времен внешняя торговля с архипелагом находилась в руках китайцев. ‹…› Затем пришли португальцы, а после них — голландцы, которые, стремясь обезопасить торговлю только для себя, создали систему монополий и по договорам с малайскими правителями сумели контролировать объемы производства в своих интересах, продавая товар дешевле, чем китайцы, [так что] со временем джонки не смогли с ними конкурировать и больше не появлялись{208}.

Вмешательство чужаков в региональную политику было определенно главным фактором, обусловившим появление крупномасштабного пиратства. В Южно-Китайском море и его микрокосме султанатов и вождеств, например, для того чтобы нарушить местный баланс сил и спровоцировать новую волну морского разбоя, достаточно оказалось прибытия предприимчивых европейских шкиперов-авантюристов с партией современного европейского оружия, которое они продавали тому, кто больше заплатит{209}.

Такое вмешательство в региональные дела усугублялось обыкновением некоторых местных властей того времени брать на службу европейских авантюристов — главным образом солдат и особенно артиллеристов, но также и министров, губернаторов и портовых чиновников. Например, в Сиаме (совр. Таиланд) король Нарай (годы правления: 1656–1688) назначил около 1675 года своим первым канцлером греческого авантюриста и бывшего служащего Ост-Индской компании Константина Геракиса[26]. Геракис, постоянно искавший союзников, преимущественно европейских, пристроил нескольких своих старых друзей по Ост-Индской компании на высокие посты. Англичанин Сэмюэль Уайт был назначен начальником порта Мергуи (совр. Мьей в Мьянме, а в то время — главный сиамский центр торговли с Индией), его младший брат Джордж Уайт стал адмиралом сиамского флота, а Ричард Бернаби — губернатором Мергуи{210}. При этом Сэмюэль и Ричард не только выжимали из своих доходных должностей все что могли, но вдобавок организовывали пиратские рейды под видом каперов от имени короля, хотя едва ли Нарай знал об этом. Не догадывался король и о том, что действия англичан чуть не спровоцировали войну между Сиамом и могущественной Ост-Индской компанией (укрепленная штаб-квартира которой, форт Сент-Джордж, находилась по другую сторону Бенгальского залива, в Мадрасе), — казусом белли послужил тот факт, что бóльшая часть груза, захваченного хорошо вооруженным фрегатом Сэмюэля Уайта Resolution, на самом деле принадлежала компании. В июне 1687 года президент Ост-Индской компании в Мадрасе, Элайху Йель, отправил в Мергуи фрегат и корвет с судебной повесткой и ультиматумом: Сэмюэлю Уайту было приказано прибыть для объяснений в Мадрас, а Нараю (который ничего не знал о развитии кризиса в этой отдаленной части своего королевства и в глаза не видел ультиматума)