при необходимости они виртуозно преодолевали эту мнимую религиозную пропасть. Подобный гибкий подход к религии, как и к национальности, был типичен для мусульманских княжеств Варварийского берега — Алжира, Триполи и Туниса. Наряду с христианскими и еврейскими вероотступниками со всех уголков обширной Османской империи эти страны регулярно нанимали в капитаны своим корсарам чужеземцев, независимо от того, были они обращены в ислам или нет. С учетом того, что корсарство Варварийского берега обычно преподносилось как морской эквивалент джихада, который правоверные мусульмане вели против безбожников-христиан, обычай перепоручать его именно этим неверным особенно поражает. И Джон Уорд был далеко не исключением: из двадцати двух корсаров, которые служили Алжиру в 1660 году, шестнадцать были христианскими отступниками{170}. Пиратство в Средиземноморье «наглядно демонстрирует один из самых необычных случаев смешанной идентичности: корсары из таких далеких земель, как Шотландия и Англия, принимали, по крайней мере для вида, ислам и охотились за торговыми судами тех стран, откуда прибыли сами»{171}. При всей внешней набожности даже корсарами Средиземного моря двигала главным образом алчность. Тем не менее толкование корсарских предприятий в религиозном духе, преподносящее политические и экономические интересы как трансцендентальную схватку «добра со злом», давало правителям отличную возможность выступать с позиций морали, защищая свои действия и порицая противника.

С наступлением колониализма и империализма добавился еще один фактор: чувство культурного превосходства христианских колонизаторов, считавших себя «современными» и «цивилизованными» в противовес «отсталым» и «нецивилизованным» туземцам, которых вскоре предстояло подчинить. Соответственно при изучении западных источников того времени следует проявлять осторожность: в них религия часто используется и всячески подчеркивается как фактор в процессе «отчуждения» и как обоснование права западных колонизаторов на завоевание и власть, — такой нарратив вписывается в тему «мы» (честные европейские торговцы) и «они» (кровожадные и дикие малайские пираты). В качестве иллюстрации можно привести роман Джозефа Конрада «На отмелях»{172}: «В процессе своего не слишком завуалированного отрицания Конрад преувеличенно подчеркивает религиозный пыл и фанатизм мусульман, делая "иланунов" еще опаснее, — ведь воинствующий ислам служил продлению и взращиванию взаимной вражды перед лицом западного прогресса»{173}. Изображая иланунов таким образом, было проще представить их как пиратов, тем самым отрицая легитимность, которой они могли обладать, когда действовали от лица правителя, — как на самом деле и поступали многие так называемые малайские пираты. В определении пиратства, которое сохранялось в Оксфордском словаре английского языка до 1970-х годов, тенденция к противопоставлению «мы / цивилизованные — они / нецивилизованные» совершенно очевидна: пиратство в нем определялось как «[грабеж] и разбой на море или судоходных реках или при набеге с моря на берег лицами, не имеющими на то лицензии от цивилизованного государства»{174}. Такое толкование объясняет, почему западные мореходы на службе у незападных государств вроде тунисского корсара английского происхождения Джона Уорда, а также незападные морские деятели вроде индийского адмирала Канходжи Ангре (см. ниже) считались пиратами и преступниками, в то время как по местным понятиям они были равнозначны каперам или военно-морским офицерам.

Жажда легкой наживы

Для того чтобы пиратство превратилось в доходный бизнес, привлекающий даже торговцев и представителей знати, общественного одобрения было недостаточно. Требовалось заручиться хотя бы неформальной поддержкой коррумпированных чиновников, если не государства вообще, как в случае с пиратами Средневековья. Нынешнюю ситуацию отличала быстрая экспансия колониальных империй Испании, Португалии, Англии, Нидерландов и Франции, которая способствовала еще большему официальному (или полуофициальному) попустительству. Причиной тому были главным образом два фактора: во-первых, действительно крупная добыча, которую можно было получить, захватив испанский или португальский корабль, по самые борта груженный золотом, серебром, драгоценностями, шелком и специями, или такое же судно из Индии, совершавшее хадж (паломничество) к Красному морю и обратно, или китайскую джонку в Восточно- или Южно-Китайском море; во-вторых, огромные расстояния между центрами и колониальной периферией империй. Богатства, которые можно было добыть в отдаленных водах, никак не напоминали добычу, традиционную для северных вод: повседневные товары вроде рыбы, соленой свинины, вина, сахара и тому подобного. Даже Елизавета I, как мы увидим, поддалась соблазну легкой наживы — неудивительно, что так поступали и чиновники не самого высокого ранга. Впрочем, этим отличалась не только английская бюрократия — нидерландские и французские чиновники тоже знали, как поживиться за чужой счет, да и многие испанские и португальские возвращались домой изрядно разбогатевшими. Для чиновников низового уровня это была игра с высокими ставками, исход которой зависел от покровителя, который мог прекратить поддержку в любой момент по самым разным причинам, например в случае утраты благосклонности короны. Должностным же лицам высокого ранга, особенно губернаторам, разбогатеть, отхватив кусок пиратской добычи, было детской забавой. На них работали огромные расстояния и слабая связь между центрами власти и периферийными колониями: правительства в далеких столицах — Лондоне, Париже, Мадриде, Лиссабоне или Гааге — провозглашали одно, а на местах делали другое.

Личные предпочтения и убеждения представителей местных властей имели огромное значение для морских разбойников: если таковые относились к пиратству благосклонно, все шло как по маслу. Причины, по которым губернаторы решались играть в столь сомнительные игры, могли быть разными, их нельзя свести только к человеческой жадности. Конечно, бывали нерадивые лентяи, которых не волновало, что происходит в зоне их ответственности, тогда как многие боялись вполне реальной опасности, которую представляли пираты, куда больше, чем гнева далекого правительства. Имевшихся в их распоряжении военных ресурсов — регулярных солдат, ополченцев и военных кораблей — чаще всего оказывалось недостаточно (если они вообще существовали), и не всегда они были сопоставимы с пиратскими. Для таких чиновников вопрос сводился во многом к формуле plata o plomo: либо ты берешь наше серебро (plata), либо получаешь от нас свинец (plomo, то есть пулю). Кроме того, многие губернаторы отдаленных колоний и сами в прошлом были пиратами, например сэр Генри Морган, завершивший во второй половине XVII века выдающуюся и яркую карьеру буканьера вице-губернатором Ямайки{175}. Такие бывшие пираты, а ныне охотники на пиратов обычно без лишних вопросов выдавали лицензии своим старым товарищам, покуда те платили сборы; губернатор французского владения Пти-Гоав на Эспаньоле (ныне остров Гаити) имел обыкновение раздавать своим капитанам незаполненные лицензии, чтобы те «вручали их кому пожелают»{176}, а губернатор одного вест-индского острова, принадлежавшего тогда Дании, тем временем выпускал впечатляющие «каперские лицензии», которые на деле оказывались всего лишь разрешениями охотиться на коз и свиней на Эспаньоле{177}.

Даже в Северном море, намного ближе к европейским столицам, губернаторы или феодальные правители небольших прибрежных княжеств наживались на выдаче бумаг сомнительной ценности. Например, по утверждению Вирджинии Лансфорд-По, ирландский герцог Ормонд предоставил в 1649 году такой документ нидерландскому каперу Яну Корнелисзону Кноле. Законная лицензия, полученная Кноле на родине, разрешала атаковать