Впрочем, осенью 1932 года я чувствовал себя настоящим богачом. У меня имелись кое-какие сбережения. От Линдстрема я получал деньги за каждую новую партию пластинок, а выпускались они постоянно. Венский филиал фирмы «Колумбия»[40] предложил мне контракт и выплатил солидный аванс. С бухарестским кабаре «Павильон Рус» я заключил контракт на хороших условиях. До Ротшильда мне было далеко, но лишняя копейка в кармане водилась. Бес меня попутал, мне захотелось увеличить свои капиталы вдвое или даже втрое. Я начал подыскивать выгодное дело, в которое можно было бы вложиться с большой выгодой. Цыгане говорят: «Если дурак ищет тумаков, он их обязательно найдет». «Выгодное» дело сосватал мне известный в то время маклер Адам Бершидский. Он познакомил меня с немцем Теодором Мейером, который заключил с примарией[41] Бухареста крупный контракт на строительство жилых домов. Строительство стоит больших денег, и Мейер нуждался в заемных средствах. Мне показали контракт и карту Бухареста, на которой были обозначены места строительства домов. Я навел справки через знакомого чиновника примарии и узнал, что контракт с Мейером действительно заключен. На вопрос о том, почему Мейер не хочет взять кредит в банке, мне рассказали сказочку о происках неких могущественных конкурентов, имевших влияние на крупные бухарестские банки. Мол, они сами мечтали заключить такой контракт, а когда контракт достался Мейеру, сумели настроить против него всех местных финансистов. И теперь нет другого выхода, кроме продажи акций. Я, на свою беду, поверил в эту сказочку. Мейер держался солидно (я тогда не знал, что все аферисты такого масштаба держатся солидно), а Бершидский талдычил: «Верное дело! Ах, какое дело! Через год будете иметь триста процентов!» Через год я имел на руках пачку ничего не стоящих бумаг. До лета 1933 года Мейер собирал средства, а затем исчез. Контракт с примарией он заключил на самом деле, только вот строить ничего не собирался. Ловкач Бершидский, которого подозревали в соучастии, от обвинений отговаривался тем, что он и сам был обманут. Тоже поверил Мейеру и вложил в его аферу «целое состояние». Видимо, кого-то эти отговорки не убедили, потому что спустя два месяца после бегства Мейера Бершидский был застрелен у себя дома. Насколько мне известно, убийц так и не нашли.

Это несчастье сильно испортило отношения между мной и Зиночкой. Я глубоко переживал случившееся, ругал себя за глупость, был готов от злости на себя головой об стену биться. Зиночка же, вместо того чтобы утешить меня, подливала масла в огонь, осыпая меня упреками. Мать ее поступала так же. Упреки длились долго, да и после время от времени они вспоминали о «сгоревших капиталах». Однажды я не выдержал и устроил скандал. Причина была вот какая. Зиночкина мать усадила Икки к себе на колени, начала гладить его по голове и приговаривать: «Эх, внучек, если бы твой папаша не пустил по ветру наши капиталы, то мы бы сейчас жили иначе». Эти слова предназначались не четырехлетнему ребенку, который не понимал, о чем идет речь, а мне, поскольку дело происходило на моих глазах. Я возмутился и попросил прекратить подобные разговоры раз и навсегда. В ответ услышал, что я, будучи виновным, не имею права возмущаться. Я отправил Икки в его комнату и впервые в жизни накричал на мою бывшую тещу. Я не любитель повышать голос, особенно в разговоре с теми, кто старше меня. Но в тот момент меня прорвало, словно какая-то плотина внутри сломалась. Невозможно же бесконечно сносить попреки. Особенно с учетом того, что я приложил все усилия для того, чтобы исправить свою ошибку. Работал как каторжник, и семья моя ни в чем не знала нужды. Я напомнил об этом своей бывшей теще и подчеркнул, что то были мои деньги, которые заработал я, и я вправе был решать, как ими следует распорядиться. Скандал подействовал, упреки прекратились, но теща нажаловалась Зиночке и отношения между нами охладели еще больше.

Наши с Зиночкой отношения можно сравнить с куском материи, которую тянут за оба конца. Материя натягивается все больше и больше, но до поры до времени не рвется. Но уж когда начинает рваться, то очень скоро из одного куска получается два. Нельзя доводить до разрыва, надо опомниться и перестать тянуть за концы. Однажды я написал песню «Платочек» о платочке-любви, которую неосторожно разорвали. Когда же попробовал ее спеть, то разрыдался и понял, что исполнять ее не могу. Листок с «неприкаянной» песней лежит где-то в моих бумагах. Разрыв между нами произошел летом 1936 года в Риге, когда мы оба поняли, что стали чужими друг другу. После этого семьи уже не было, было два человека, имевших общего ребенка и живших под одной крышей. Сам я рос без отца, я вообще не знаю, кто был мой отец. Мать о нем никогда не рассказывала, а на мои вопросы отвечала: «Не стоит он того, чтобы о нем вспоминать». Мне очень хотелось, чтобы у моего сына были и мать, и отец. Ради Игоря я долго закрывал глаза на то, что происходило дома. Ради Игоря я пытался заново полюбить Зиночку. Пламя былой любви иногда удается разжечь, но лишь в том случае, когда этого хотят оба. Если хочет один, то ничего не выйдет. Все мои попытки наталкивались на ледяное безразличие Зиночки. Всякий раз она давала мне понять, что виновен в случившемся лишь я один, что она обижена на меня и прощать не собирается. В вину мне ставилось все — от совершенно несвойственного мне эгоизма до интрижек. Чем же были вызваны мои романы на стороне, которые Зиночка презрительно называла «интрижками»? Тем, что на стороне я находил то, чего мне недоставало дома, — внимание, симпатию, тепло. На стороне я чувствовал, что кому-то могу быть нужным я сам, а не мои деньги. Романы мои были недолгими, поскольку всякий раз я страдал от того, что изменяю жене, женщине, уже ставшей мне чужой, но все же продолжавшей оставаться моей женой. Страдания приводили к скорому разрыву. Я обещал себе, что изменил Зиночке в последний раз, но наступал день — и начинался новый роман. Только с Верочкой вышло иначе. Встретив ее, я сразу понял, что встретил настоящую любовь, ту единственную любовь, которая останется со мной до последнего вздоха. Невозможно было даже подумать о расставании с Верочкой. Сердце холодеет от таких мыслей. Но с Верочкой мы встретились только в 1942 году.

Я знаю, что виноват перед Зиночкой и сыном, но жизнь сложилась так, как она сложилась, и ничего уже исправить нельзя. Мне хочется только одного — восстановить отношения с ними. Будь Зиночка другой, мы могли бы остаться друзьями, несмотря ни на что, и у Игоря был бы отец. Я пишу эти строки и надеюсь на то, что рано или поздно мы помиримся. Очень надеюсь.

В 1933 году один мой знакомый, Станислав Геруцкий, предложил мне открыть кафе на паях с ним и его приятелем Мариком Кавурой. Они вкладывали большую часть денег, необходимых для открытия заведения (по 40 % каждый), а я добавлял 20 % и обеспечивал кафе клиентуру своими выступлениями. В то время в Бухаресте было столько кафе и ресторанов, что без хорошей приманки для публики нечего было думать о том, чтобы начать дело. Я уже писал о том, что связался с Геруцким и Кавурой и вообще с ресторанным делом только ради Зиночки. Я хотел компенсировать то, что потерял на афере Мейера. Кафе, которое называлось «Касуца ностря», в переводе с румынского «Наш домик», прибыли не приносило. Я задумал его (задумки все были моими) как уютное заведение, которое может стать вторым домом для моих поклонников. Ставка была сделана не на шик с блеском, а на уют и покой. Оказалось, что публике нужно другое. Весной 1935 года мы с компаньонами решили закрыть кафе, а в ноябре того же года открыли на Каля Викиторией ресторан «Лещенко»[42], в котором было много блеска. На втором этаже, над рестораном, находилось несколько квартир. В самую большую переехали мы с Зиночкой и Икки, одну поменьше предоставили Зиночкиной матери, а оставшиеся две, тоже небольшие, я оставил для друзей. Получилось у меня при ресторане что-то вроде гостиницы. Я предлагал матери с отчимом объединить эти две квартиры в одну, чтобы они с сестрами там поселились, но отчим наотрез отказался. «Что мы — цыгане, чтобы всем табором вместе жить?» — глупо пошутил он. Отчим любил проехаться по адресу цыган, хоть и знал о том, как хорошо я к ним отношусь. В детстве и юности у меня было много друзей среди цыган, и я о них вспоминаю с теплотой. Хорошие были люди. Если ты цыгану друг, цыган с тобой последним поделится.