Один из советских генералов, фамилию которого я называть не стану, посоветовал мне написать Сталину. Но мне неловко из-за такого пустяка, как разрешение на въезд, беспокоить столь занятого человека, руководителя огромного государства. Я уповаю на то, что рано или поздно у кого-то из бюрократов голос разума возобладает над инструкциями и правилами. Я всего-то и прошу, чтобы в министерстве вместе с моим ходатайством иностранца в порядке исключения рассмотрели бы и ходатайство моей жены, перемещенного лица. Считаю, что наш брак дает мне право просить об этом. Ведь мы с Верочкой семья, единое целое. Я даже словами не могу выразить, насколько мы едины.

Если не считать знакомства с паном Стефаном и чтения советских газет, то больше ничего интересного в Черновцах не произошло. «Ольга» большой популярностью у горожан не пользовалась, зал вечно был полупустым, и владелец постоянно задерживал плату. Но, в конце концов, заплатил все, что был должен. Уезжали мы с Зиночкой из Черновцов с таким чувством, что больше сюда никогда не приедем, нечего здесь делать. Правда, весной 1932 года мы все же приехали в Черновцы на два месяца, но тогда уже выступал я один с песнями, и не в «Ольге», а в кабаре «Бельвью».

Ехать решили в Кишинев. Предварительно я побывал там один, без Зиночки, навестил родных и договорился о работе сразу в двух хороших местах, в ресторанах при гостиницах «Лондон» и «Швейцария», лучших в городе. Гостиничные рестораны хороши тем, что большая часть публики в них постоянно меняется. Одни уезжают, приезжают другие. Поэтому там можно рассчитывать на длительный контракт без опасения надоесть публике. В обоих ресторанах мы заключили контракты на год, а в свободное время выступали еще где придется, большей частью — в кинотеатрах. Мне надо было помогать родным, и Зиночкина мать после смерти мужа перешла на ее попечение. Кроме того, мы начали копить деньги на дом. Пора уже было вить где-нибудь семейное гнездо. После трагедии, которая произошла в Афинах, Зиночка очень долго, почти полтора года, не хотела даже слышать о детях. Но еще в Черновцах вдруг сказала мне, что неприятие это было вызвано боязнью повторения чего-то подобного и что теперь она успокоилась и мысли о детях ее радуют. Мы мечтали о собственном доме, в котором непременно будет небольшой концертный зал, где мы сможем репетировать, учить наших детей и выступать перед гостями. Забегая вперед, скажу, что подобным домом мы так и не обзавелись.

В «Лондоне» и «Швейцарии» мы только танцевали. Пели в обоих ресторанах исключительно французские певицы. Говоря «французские», я подразумеваю не национальность (француженок среди них, кажется, вообще не было), а репертуар — французские романсы, исполняемые las femmes fatales[35]. В кинотеатрах время от времени удавалось спеть песню-другую, и это было для меня праздником. Танцевать к тому времени я разлюбил окончательно. Признаюсь честно, что танцором я был посредственным, не хуже, но и не лучше многих. Пел я гораздо лучше. Вдобавок в песне легче можно излить душу, нежели в танце, а для меня очень важно выразить свое настроение. Я же не просто выступаю для увеселения публики. Я выхожу к людям и разговариваю с ними языком песни. Мой репертуар зависит от настроения. Иногда в нем преобладают веселые песни, иногда — грустные. И если я чувствую, что слушатели поняли мое настроение, то считаю, что выступление удалось. Меня не раз спрашивали в лоб: «Скажите, как вам удалось добиться такой известности?» С вежливого языка обычный этот вопрос можно перевести так: «У вас, Петр Константинович, нет шаляпинского голоса, но люди вас почему-то любят». Так вот, любят меня за то, что я в песню душу вкладываю. Пою не абы чего, а о своем пою, о том, что пережил, что на душе лежит. Если кому-то мои слова покажутся выспренними, то знайте, что я говорю правду.

Чем дальше, тем сильнее тянуло меня петь, и я с тоской вспоминал мои былые выступления с гитарой. А иной раз — и с балалайкой. В Константинополе публика очень любила скабрезные частушки, от которых даже кирпичи краснели. Приходилось петь, хотя сам я скабрезности этой не люблю. И тут вдруг я получаю телеграмму из Риги от Оскара Строка: «Есть возможность выступать с песнями в одном кафе. Дело стоящее. Приезжайте, если согласны». Строк слышал, как я пою, я пел ему и еще нескольким знакомым, когда был в Риге. Без какой-либо задней мысли пел, просто захотелось сделать приятное приятным мне людям. А они, оказывается, оценили и запомнили.

Телеграмма — это еще не контракт. При всем моем уважении к Оскару Строку одной фразы «Дело стоящее» было мало для того, чтобы срываться с места и лишаться двух контрактов, которые нас с Зиночкой неплохо кормили. Но и упустить такого шанса я не мог. Дал телеграмму в Ригу, сообщил, что выезжаю, и объяснил в «Лондоне» и «Швейцарии» все, как было. Так, мол, и так, мечтаю петь, получил приглашение из Риги, но что из этого выйдет, еще вилами на воде писано. Отпустите, а если вдруг не выгорит, то вернусь к вам. В обоих ресторанах мне пошли навстречу. Позволили досрочно разорвать контракт без выплаты неустойки и заверили, что «в случае чего» примут меня обратно с распростертыми объятиями. Кишинев — милый патриархальный город, там все дела решаются по-свойски и люди охотно идут друг другу навстречу, памятуя о том, что сегодня ты поможешь ближнему, а завтра он поможет тебе.

Возвращаться не пришлось. После пробного выступления владелец кафе «А.Т.» подписал со мной контракт. С танцами отныне было покончено, танцевальных контрактов я больше не заключал. В декабре 1929 года началась моя большая певческая карьера. Это произошло благодаря Оскару Строку и Герберту Шмидту, который руководил оркестром в «А.Т.» и сам играл в нем на скрипке. Без этих двух людей не было бы певца Петра Лещенко. В Риге было много хороших людей, которые помогали мне бескорыстно. Видели, как я хочу петь, и помогали. Доктор Соломир ссудил меня деньгами для поездки в Берлин, где мои песни были впервые записаны на пластинки. Импресарио Исаак Тейтельбаум был устроителем моих первых гастрольных турне в качестве певца. Иной раз на вопрос о том, где я родился, я отвечаю журналистам так: «Вообще-то родился я в Херсонской губернии, но как певец родился в Риге».

Зиночка немного расстроилась из-за того, что наш дуэт распался, но я сказал ей, что это к лучшему, что теперь она может отдохнуть, поскольку в «А.Т.» мне платили столько, сколько мы танцами вдвоем не зарабатывали. В актерской иерархии я поднялся сразу на несколько ступенек выше.

Я был счастлив. Когда же Зиночка сказала мне, что она снова ждет ребенка, счастье мое утроилось. Я сдувал с нее пылинки, оберегал от всех забот, старался сделать все для того, чтобы она была всем довольна. Мать ее, видя, как я забочусь о Зиночке, начала относиться ко мне лучше, чем прежде. До сердечных отношений между нами так и не дошло, но я был рад любой малости, любому изменению в лучшую сторону. Худой мир всегда лучше доброй ссоры.

В Риге я чувствовал себя птенцом, который долго ходил по земле и наконец-то расправил крылья и взлетел. Должно быть, птицы испытывают от полета такое же счастье, какое испытывал я от выступлений в кафе «А.Т.». Я чувствовал себя настоящим артистом. Не то чтобы я раньше был артистом липовым, просто до «настоящего» мне кое-чего недоставало. В моих собственных глазах.