– Случайно познакомились.

– Кто она?

– Воспитательница в детском саду.

– Молодая… – протянул он с тоской.

– У нее есть жених, – зачем-то сказал я. Он не ответил и вытянул губы трубочкой, что служит у него знаком затеваемой каверзы.

– Может, свалим? Обстановка тут… – Он обвел глазами скромный театральный буфет с неразличимыми эскизами под стеклом и громко цыкнул зубом.

– Не могу, я должен досидеть, – ответил я с сожалением.

Он уставился подозрительно.

– Билеты! – догадался. – Маме ты дал? Откуда?

– Не я. Подарила знакомая актриса… – неубедительно соврал я.

– Не свисти! – разоблачил он меня. – Кто? Молодая?

Он имел в виду Кэти-Лолиту. Я кивнул. Брат оживился, заблестели глаза.

– Может, поужинаем потом? А? – Он умоляюще смотрел на меня.

– А Лена?

– Ленка? Ленка тоже…

Он бы с удовольствием сплавил жену домой, но не знал как.

Ужин, можно сказать, удался. Казимир размахнулся на «Английский клуб». Актриса Ананко была приятно удивлена – на людях мы с ней еще не бывали. Лена с ее акварельной красотой поблекла, разговоры за столом никогда не являлись ее коньком. Она из рода молчаливых красавиц. Рената щебетала, Казимир острил, сыпал рискованными анекдотами, как бы случайно касался ладонью руки актрисы, заглядывал в глаза. Эти двое спелись мгновенно. Мы с Леной оказались в одном лагере.

Она нагнулась ко мне:

– Где ты ее откопал?

– Друзья познакомили. – Я не собирался посвящать ее в детали знакомства с Ренатой.

– Вы встречаетесь?

– Да.

– Интересная женщина!

– Интересная, – согласился я. – Как у вас дома? Порядок?

Она кивнула, не глядя на меня.

– Как Костик?

– Вернулся в институт. Ты извини меня за тот вечер…

– Мы еще поговорим об этом.

Лена не ответила.

Рената подмигнула мне. После шампанского она «раздухарилась», как говаривал дед, хотя, казалось, куда уж больше. Поминутно запрокидывала голову и хохотала, Казимир, открыв рот, глаз с нее не сводил, начисто позабыв обо мне и супруге.

Лена вдруг поднялась и сказала:

– Я хочу домой!

Казимир запнулся на середине фразы, раздул ноздри, повел бешеным взглядом на жену. Актриса Ананко посмотрела на меня и (я в который раз подивился ее умению схватывать обстановку!) мягко произнесла:

– Да, да, пора, я тоже устала как… собака! – Она рассмеялась, шуткой сглаживая напряженность, возникшую за столом, и зевнула.

Бедный Казимир! Я невольно посочувствовал брату – ему так не хотелось домой.

Всю дорогу мы молчали. У их дома мы постояли немного, прощаясь. Казимир поцеловал Ренате руку. Я ткнулся носом Лене в щеку, ощутив приторный запах ее духов, и шепнул: «Привет Костику!» Она на секунду приникла ко мне, тут же выпрямилась, с достоинством пожелала нам спокойной ночи и ушла первой. Казимир был не прочь покалякать еще, но Рената, тяжело опиравшаяся на мою руку, снова зевнула. И мы распрощались.

В почтовом ящике белел конверт, и я вздрогнул от неприятного предчувствия.

Рената упорхнула в душ, а я вскрыл конверт. Меня обдало жаром, я впился глазами в неровные, бегущие книзу строчки, с трудом вникая в их смысл. Я знал этот почерк, помнил эти летящие вкривь и вкось строчки, в моем письменном столе до сих пор лежит целая пачка набросков и отдельных фраз, выхваченных Лиской из воздуха, из космоса и в уличной толчее и наспех записанных на первом попавшемся клочке. Это была ее рука!

Я опустился на диван. Листок, косо вырванный из блокнота, дрожал в моей руке, строчки расплывались. Я поднес его к глазам. Написанные шариковой ручкой фразы были слегка размыты и нечетки.

«Тимочка, дорогой мой! Я так много не успела тебе сказать! Но ты и сам все знаешь – я люблю тебя, родной мой, люблю, как никогда и никого… Я никого не виню, я понимаю…

Прости меня.

Будь счастлив, Тим, и до свидания! Твой Красный Лис…»

Не может быть! Этого просто не может быть. Мелькнула мысль, что письмо подделка, но… Красный Лис! Об этом не знал никто! Да и я сам едва помнил. Я назвал ее так, когда она купила себе костюм ядовито-красного цвета… Я помню, как закрыл лицо руками и сказал:

– Твой народ ослеплен, о Красный Лис, и не может прийти в себя от восторга!

Лиска содрала с себя обнову, и больше я ее не видел. Никто не мог об этом знать! Или, вернее, знали только двое – она и я.

Рената появилась на пороге, как Афродита из пены. Я совершенно забыл о ней. Она осторожно потянула листок из моих пальцев, прочитала. Присела рядом. Не знаю, сколько мы просидели так.

Потом она сказала:

– Это… она?

Я кивнул.

Она снова помолчала.

– Но это же… Тема, что происходит? – Она, как всегда, ухватила суть. Что-то происходило, но что именно, я не имел ни малейшего понятия.

Я рассказал ей о компакте, полагаясь на ее здравый смысл. В Ренате, как во всякой женщине, уживались удивительный здравый смысл и готовность поверить в Колдуна. У нее богатое воображение, что начисто отсутствует у меня. На все случаи жизни у Ренаты готовы рецепты: «помню, в одной пьесе», говорит она, протягивая ниточку от театра в жизнь. Все уже было, ничто не ново. Обо всем уже успели написать. Как сказал один писатель – жизнь прекрасна, жизнь печальна, вот и все, что вам нужно знать.

Она попросила показать ей видео. Мы смотрели, и я чувствовал ее теплое плечо.

– Фильм снят давно, – вдруг сказала она. – Кинотеатра еще не было, там был парк, помнишь?

Я пожал плечами – идиотское замечание! Конечно, давно!

– А письмо написано, как будто она… есть. О какой вине идет речь? Что значит «никого не виню»?

Я не понял, что она хочет сказать, и обалдело уставился на нее. Как еще оно могло быть написано? Когда Лиска писала его, она была жива…

– Но где же оно было до сих пор? И потом, если это ее… последнее письмо, то как оно попало к нему? И почему только сейчас? И зачем? Ты уверен, что это писала она?

Она действительно оказалась чутким человеком, Рената, хоть и с вывернутой логикой. Я, кажется, понял, что она хочет сказать – фильм был снят когда угодно, а письмо написано в последнюю минуту…

Она сказала «последнее» о письме, употребила нейтральное слово, пожалела меня. Письмо было прощальным.

Я кивнул – письмо Лискино! Никто не знал про Красного Лиса… Я снова увидел ее бескровное лицо на больничной подушке, снова почувствовал неподвижную холодеющую ладонь в своей руке. Врач вышел, сочувственно потрогав мое плечо. Для него Лиска была уже мертва. А мы остались, и я держал ее за руку…