– Веревка перетерлась, пришлось перевязать, – смущенно пробормотал он.

В это мгновение раздался сильный стук, вернее, грохот в дверь.

– Я тебе говорил! – воскликнул отец, глядя на маму с каким-то странным выражением: не то торжествующе, не то с сожалением.

Мама схватилась за сердце и тяжело села на кровать.

Грохот повторился, и из-за двери донесся женский голос, который я сразу узнала:

– Открывайте!

Вирка! Это ее голос! И она не одна, судя по шуму на лестничной площадке!

Отец побледнел, быстро взглянул на меня и двинулся в прихожую.

Я выскочила за ним. Мама испуганно застонала:

– Надя! Не ходи! – но никакая сила не заставила бы меня сейчас оставить отца одного. Я догнала его и стояла рядом с ним, когда он открывал дверь. И вот фигура в черной кожанке и бескозырке ввалилась в нашу прихожую.

Если бы я не слышала Виркиного голоса, я бы ее не узнала. Она еще больше похудела, так что щеки ввалились и нос заострился, и зачем-то подстриглась, причем кое-как: из-под бескозырки торчали неровные пряди, придавая ей вид хищной птицы. Губы были обметаны «простудой», кое-где уже подсохшей в корочку, а кое-где еще пузырящейся, и оттого рот казался слишком большим на этом тощем личике. И еще ярче стали глаза, окруженные сизыми тенями.

– Ну так шо, доигрались, контрики? – спросила Вирка, меряя нас с отцом неприветливым взглядом. – Дотрепались по углам? Домололись своими буржуйскими языками? Вот бумага: велено пресечь вашу враждебную пролетарской революции деятельность. С обыском мы к вам, а заодно с изъятием излишков, а то пока у буржуев жмет карман, народ бедует. Вас, господин Иванов, мы арестуем. И не делайте мне здесь театр! – прикрикнула она, заметив, как я в ужасе стиснула руки. – Язык надо держать на привязи, вот шо я вам скажу. А будете называть революционеров ворюгами, так вас закатают на «Алмаз». Там разбираться с вами не будут!

– На «Алмаз»?! – раздался пронзительный крик мамы, которая как раз в это мгновение выглянула из дверей спальни. И, метнувшись вперед, она упала в ноги Вирки с воплем: – Вирочка, милая, не надо… забери все, все… только не трогай Владимира Петровича.

– Сима, встань! – взревел отец. – Не унижайся перед этой…

Он задохнулся.

– А-ась? – с хищной ухмылкой протянула Вирка, прикладывая ладонь к уху. – Слушаю? Говорите дальше!

Отец рывком поднял маму, подтолкнул ее ко мне:

– Девочки, милые мои, умоляю… ведите себя достойно!

– Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, – пробормотала презрительно Вирка и наконец вступила в прихожую, приглашающе махнув людям, которые толпились за ее спиной.

Я мельком посмотрела на них – и не разглядела ни одного лица. Всё какая-то черная матросская масса с бледными пятнами лиц моталась из комнаты в комнату. Я вообще не видела никого – только отца и Вирку, которая переводила с него на меня хищный, ненавидящий взгляд.

Потом отца увели на кухню под охраной; Вирка велела ему ждать там, а мы с мамой остались в комнате.

Притулились на диване, и мама иногда начинала шептать, давясь слезами:

– Надя, попроси ее отпустить папу… попроси, ведь вы дружили!

– Ша, мадам Иванова! – воскликнула раздраженно Вирка, которая, кажется, услышала ее слова или догадалась о них. – Не мутите мне здесь воду. Я с контриками дружбу не вожу и сроду не водила. И не я приказы отдаю, я их только исполняю. Продолжайте обыск, товарищи!

Матросы рылись во всех вещах, ополовинивая запасы белья, одежды, обуви. У моей мамы была крошечная, изящная, узкая ножка, будто у Золушки, даже меньше моей, и меня вдруг начал бить истерический смех, когда я увидела, как один из матросов, огромный, как молотобоец, схватил ее туфельки, которые были даже меньше его ладони, и принялся рассматривать их с детским восторгом, а потом сунул за пазуху бушлата.

– Куда тебе эти цацки? – захохотала Вирка. – Они тебе даже на твой… – последовало матерное, ужасное слово, – не налезут, я ж знаю!

– Жанке с Канатной, угол Малой Арнаутской, подарю, – застенчиво хихикнул он. – У нее как раз такие лапотулечки крохотулечные, не то что твои ласты перепончатые.

Вирка ревниво, люто сверкнула на него глазами. Она ничего не сказала, но мне почему-то показалось, что этой Жанке с ее «лапотулечками» плохо придется.

В эту минуту в комнату ввалился матрос, тащивший высокую стопку постельного белья, и мама, доселе сидевшая почти полумертвая, внезапно привскочила:

– Да вы что? Да у нас же почти не останется простыней!

– Ну и шо такого? – недоуменно взглянула на нее Вирка. – Я без простынь всю жизнь спала!

– И я ж, – поддакнул матрос.

Мама снова рухнула на диван.

Матросы хозяйственно увязывали узлы с вещами. Вирка придирчиво их осматривала. Один из матросов выволок из буфета наше столовое серебро. Вирка удовлетворенно ухмыльнулась и вдруг, словно спохватившись, бросилась в спальню. Оставшийся в комнате матрос немедленно наставил на нас винтовку и сделал угрожающую гримасу. Но у нас больше не было ни сил, ни желания протестовать.

Судя по скрипу дверцы, в спальне Вирка полезла в платяной шкаф. Вернулась довольная, с мамиными «мехами» и теплой кофтой, свернутыми в какой-то бесформенный узел, бормоча:

– Так и знала, шо гавка дадут[25], все самой надо доглядать!

Унесла добычу в переднюю, снова вошла в комнату и снисходительно приказала:

– Ладно, мадам Иванова, соберите супругу шо ни есть покушать: там-то, в тюрьме, на вас жратвы не запасли!

Мама с трудом приподнялась и, всхлипывая, побрела на кухню. Я хотела пойти помочь, но Вирка не велела. Я сидела ни жива ни мертва, кожа горела под ее ненавидящим взглядом, но я не понимала, откуда у нее эта ненависть.

Может быть, она узнала, что произошло между мной и Инса… то есть Тобольским, и ревнует? Но откуда ей это было узнать, да и в любом случае – чего ревновать-то? Все кончилось в один миг.

Она молчала; молчала и я.

Наконец Вирка поднялась, хрустя своей черной курткой (видимо, кожа была выделана плохо), потянулась и рявкнула:

– Шо ви там самодуры вяжете? Легче утопиться, чем вас дождать! Пошли уже ж!

Вышел отец, за ним семенила мама с кошелкой, в которую была уложена какая-то еда, торчала бутылка молока, заткнутая газетной пробкой. Он оделся, мы обнялись – молча, потому что боялись разрыдаться, – он взял кошелку, и его увели.

Последней выходила Вирка. Взглянула на меня исподлобья с издевкой, насмешливо протянула, сюсюкая:

– Девочки, милые, умоляю… ведите себя достойно!

Захохотала и ушла, тяжело захлопнув нашу дверь.