Затем в газете «Одесская почта» было напечатано воззвание «группы воров Одессы». Эти «мизерабли», как их называл отец, обещали грабить только богатых, но взамен требовали к себе «уважения». Они писали: «Мы, группа профессиональных воров, также проливали кровь в печальные январские дни, идя рука об руку с товарищами матросами и рабочими против гайдамаков. Мы тоже имеем право носить звание граждан Российской республики!»

Эти «граждане» разгромили все ломбарды в городе, но не брезговали и такими мелочами, как выручка театров и кино-иллюзионов. К иллюзиону «Шантеклер» являлись к окончанию сеанса, «освобождали» от ценностей выходящую публику, а заодно и входящую, а потом несли добычу пропивать в свой любимый кабак «Лондончик». В первый раз это сочли случайностью, во второй – невезением, в третий воры прождали напрасно: посетителей в «Шантеклере» не стало, и снова заработал иллюзион уже после крушения власти большевиков.

Тем временем на улицах стало гораздо меньше мальчишек-газетчиков. Большинство газет новой властью было закрыто. Шли массовые аресты старого аппарата управления и «контрреволюционеров». Этот ярлык вешали всем без разбора. В воззвании военной секции Одесского Совета говорилось: «Будем вешать и расстреливать всех, кто осмелится остановить путь потока революции». Тогда при Одесском Совнаркоме создали «Комиссию по борьбе с контрреволюцией» и революционный трибунал. Матросы военных кораблей «Ростислав» и «Алмаз», стоявших на одесском рейде, превратили свои суда в плавучие тюрьмы и камеры пыток. Всё молчаливо подчинилось большевикам, приспосабливаясь к их морали, понятиям, к их языку… Да иного выхода, собственно, и не было. За малейшее сопротивление сразу же отправляли на «Алмаз», где без какого-либо суда и следствия расстреливали, топили и даже сжигали в печах. С «Алмаза», рассказывали, никто не возвращался.

Попасть в «карающие руки пролетариата» боялись все, но каждый надеялся, что минует его чаша сия. Однако нашу семью она не миновала.

* * *

Началось с незначительной болтовни в очереди за водой. Да, знаменитый одесский водопровод был полуразрушен, а когда его восстановили, вода то шла, то не шла, поэтому одесситы частенько должны были шататься по дворам, с надеждой спрашивая:

– Воды есть?

Как правило, ответ был печален:

– Вода нет.

Даже на Пушкинской, где находилось Управление городского водопровода, «вода не было»!

Однако на Софиевской, в подвале дома 17, помещалась прачечная, и вода здесь лилась – пусть тонкой струйкой, но постоянно. Очередь, конечно, выстраивалась – не дай Бог, но что делать, без воды обойтись невозможно. Хаживали туда и мы с отцом, прихватив четыре ведра. Мама порывалась с нами, но мы из дому никогда все вместе не уходили: кто-нибудь всегда оставался стеречь квартиру.

В очереди, переминаясь с ноги на ногу и даже приплясывая (зима стояла холодная, люди надевали на себя все, что у кого осталось, а деревья на бульварах повырубили на дрова), обычно говорили про еду, какая была «в раньшие времена», и прежде всего – про неописуемо богатый Привоз, где существовало до сорока мясных, столько же рыбных и бакалейных, двадцать молочных и еще с полсотни разнообразных торговых заведений, в которых можно было запросто купить все на свете, от кайенского перца до прославленных одесских бубликов, вина, конфет знаменитой фабрики братьев Крахмальниковых, чей магазин находился в доме 109 на Малой Арнаутской. Теперь он был закрыт, так же как магазины Амбразаки, Бонифаци, Дуварджоглу, Либмана, Мелисарато, Печеского Робина, Фанкони, «Абрикосова и сыновей», «Жоржа Бормана», «Эйнем»… Мы с отцом в этих разговорах участия не принимали, потому что «раньших времен» здесь почти не застали, о чем могли только жалеть.

– Эх, помню, в чайной, бывало, мог с двумя леденцами фирмы братьев Крахмальниковых одолеть самовар! – сообщил какой-то человек с мощными руками рабочего. – Вот какие они сладкие были!

– Уважаемый, они назывались монпансье! – ностальгически вздохнул тщедушный старик в ободранной меховой безрукавке поверх лапсердака. – Монпансье! Леденцы были где угодно, а у братьев Крахмальниковых – монпансье! И скажу я вам, даже такой нищий еврей, как я, Мойша Крайниц, мог позволить себе к чаю их «подушечки», обсыпанные сахарной пудрой. Вей из мир! Больно вспомнить!

– А семечковая халва? – возопила какая-то женщина плачущим голосом. – А разноцветные мармеладки для ребятишек?!

– Эх, весь мир разбился вдребезги, будто кружка в «Гамбринусе», – простонал старик, – а склеивать некому. Да и незачем – пиво-то уже вылилось!

– Я извиняюсь! – перебил его возмущенный женский голос, показавшийся мне знакомым. – Шо ви тут делаете чахотку людям? Устроили панихиду по кровавый режим!

Мы с отцом повернулись и увидели мадам Хаймович, мать Вирки. Она была укутана с головой в огромный клетчатый платок, а в руках держала пустое ведро. Значит, мадам Хаймович тоже пришла за водой.

Ничего себе! Близенький свет! Наверное, совсем плохи дела, если в такую даль, с другого конца Пушкинской, люди сюда, на Софиевскую, приходят!

– А шо, дама, ви скажете, шо мы не на панихиде по сами по себе? – уныло осведомился Мойша Крайниц. – Совсем нечего стало покушать, даже никакой хайломыс[20] негде взять, и разве ж это дело, когда надо стоять за одной каплей воды, чтобы сварить себе чаю?

– Чем это пахнет вам такой разговор? – грозно надвинулась на него мадам Хаймович. – А я вам скажу! За такой разговор для вас будет большой гембель[21]! Надо взять вашу голову в руку и начать думать, как теперь жить! Шоб ви знали: если кто дружит с новой властью, так он не бедствует! Вот моя дочка умная, она служит на Херсонской, тридцать шесть, бывший дом Велле, так мы как сыр в масле катаемся.

– Шо ж этот сыр закатился в нашу подворотню? – глядя в небеса, словно ждал от них ответа, пробормотал бесстрашный Мойша Крайниц, а вся очередь дружно попятилась от мадам Хаймович: ведь в бывшем доме Велле на Херсонской, 36, находилась печально известная «Комиссия по борьбе с контрреволюцией».

Но мадам Хаймович продолжала хвастаться:

– Да ви только киньте глаз, какие ей там дали висюльки с камушками, а она родной маме подарок сделала! – И, сдвинув назад платок, она открыла свою полуседую голову и уши, в которых болтались бриллиантовые серьги.

– Я вам вот шо скажу: умная же у вас дочка, мадам, раз она с такого дерьма пену сняла! – с шутовским уважением покачал головой бесстрашный Мойша Крайниц, однако его издевательская реплика была заглушена восклицанием отца:

– Но ведь это серьги моей жены!

А я просто онемела от изумления. И в самом деле – в ушах мадам Хаймович искрились те самые бриллиантовые серьги, которые я одним страшным летним вечером, когда к нам ломились грабители, бросила в кастрюлю с супом и которые были оттуда выловлены ловким «товарищем Комаром».