Не отнимай у наступающего дня его непредсказуемости, Дункель. А насчет выгод рационализации я тебе скажу вот что. Твой знаменитый соотечественник доказал, что разделение труда есть самый надежный способ приумножить труд. Разделение труда, конечно, избавляет от отдельных затруднений, но взамен превращает всю жизнь в сплошное затруднение. Труд затрудняет нашу жизнь примерно так же, как выхлопные газы загазовывают воздух. А мы ведь боремся за чистоту – за очищение вещей от товарной формы, которая их загрязняет. И за очищение жизни от труда, который ее затрудняет.

Поэтому я уже сейчас хотел бы предостеречь тебя и твоих друзей: пусть подвеска останется такой, какой она была, – случайной и управляемой сиюминутным движением души. Тогда она не оскудеет. Не жалей лишнего часа, проведенного в прогулке или в поиске. Время странствий имеет раздельный зачет, оно не создает стоимости, не приносит пользы. Оно приносит приключения, испытания и дары. Учти, насколько это от меня зависит, я буду противодействовать твоим планам. Я вижу в них угрозу нашему движению.

Колесо потом и сам удивлялся «неожиданному приходу», но слова его возымели действие. Попыток упорядочить подвеску на манер нормального товарооборота больше не предпринималось, желтая ленточка так и осталась единственным дифференцированным знаком, указывающим на содержание посылки.

Но это не исключает индивидуального стиля, так сказать особенностей почерка. Многие бродячие нестяжатели сохраняют верность лентам излюбленного ими цвета, предпочитают определенные формы узла или «фирменную» длину свисающих концов. Обитатели джунглей знают свою среду обитания так же хорошо, как Дерсу Узала знал уссурийскую тайгу, и, выйдя на охотничью тропу, они многое могут рассказать: кто здесь прошел, когда и даже в каком настроении. Лоэнгрин приводит любопытное свидетельство, как Мур, обойдя окрестности Сытного рынка (при этом временами буквально продираясь сквозь толпу), растерянно разводит руками и говорит: «Надо же, сегодня здесь никого нет».

В большинстве мегаполисов сохраняются различия уровней подвески. Различия в самом прямом смысле: высший уровень требует веревочных лестниц или по крайней мере проникновения на крышу. В силу этого на высшем уровне осуществляются в основном «близкородственные обмены» (свои для своих) – сочувствующим туда просто не добраться. Это же в какой-то степени относится и к самым трущобным районам, населенным преимущественно воинами и собирателями племен, хотя в криминальном смысле эти районы сегодня уже не представляют опасности. Важно подчеркнуть, что в целом процесс подвесного обмена остается открытым, то есть именно таким, каким он и был задуман.

* * *

Воины, радикальные бланкисты, а также вознесенные пользуются лентами еще и в других случаях – например, для передачи сообщений. Речь идет не о коммуникации внутри племени или общины – не для того ведь боролись с мобильниками и прочими средствами пустого бессодержательного общения. В этом отношении «дезертиры» единодушно полагают, что всё достойное быть высказанным можно сказать при личной встрече, а если личной встречи не требуется, то и без разговора, скорее всего, можно обойтись.

Другое дело публичные обращения – передача воззваний, призыв к flash-mobилизации, предупреждение об опасности… На обитаемых территориях есть, как правило, специальные места, где «брахманы» вывешивают свои обращения. Поскольку вознесенные соблюдают ритуальную чистоту (некоторые из них не умеют пользоваться компьютером, а другие делают вид, что не умеют), они составляют свои призывы с помощью особым образом связанных разноцветных лент. Эти призывы тут же считываются обладателями походных ноутбуков и просто сочувствующими и переводятся с ленточных носителей на электронные. Практика показывает, что в течение нескольких часов с момента вывешивания призыва можно организовать достаточно массовую акцию, причем параллельно проводимую в нескольких городах.

В целом коммуникативная функция подвески остается подсобной, но, например, в Иерусалиме, Е-бурге и Сиднее язык ленточных сообщений достиг уровня узелковой письменности индейцев майя, и эволюция в этом направлении продолжается. Появились и исследования, посвященные этому вопросу, – можно указать на солидный труд Юджина Глоусберри «The General Grammar of Ribbon Languages».

Сегодня вознесенные, следящие за чистотой эталонов нестяжательского бытия, занимают все же периферийное положение. Но они обозначают некий предел, приближение к которому доступно многим. Скажем, принцип категорического отказа от оплачиваемого труда вообще соблюдают только вознесенные, но отказ от систематических трудовых усилий исповедуют все нестяжатели, демонстрируя тем самым, что жизнь отнюдь не теряет смысла, даже если ее не положить на алтарь пользоприношения. Опять же принципиальный отказ от какого-либо удостоверения личности связан с множеством неудобств, поэтому он строго соблюдается только «брахманами». Прочие вольные бродяги и члены племен пользуются «ситуативными» документами: они откликаются на официально удостоверенное имя до тех пор, пока им не надоест, а потом подбирают себе что-нибудь другое, благо в подвеске всегда можно найти какой-нибудь подходящий документ. Разумеется, не на все случаи жизни, но на какой-нибудь из случаев.

Сам термин впервые был предложен автором, более всего известным под ником Альфер. Своим происхождением он обязан шоколадке «Сникерс», точнее говоря, нелепому, запредельному по своей тупости глаголу «сникерснуть», некогда активно использовавшемуся в рекламных клипах. «Не тормози, сникерсни!» – призывали создатели рекламного слогана, претендующего на роль девиза нового поколения. Каким-то непостижимым образом призыв подействовал, а миллионы тинейджеров нежданно-негаданно обрели свой боевой клич. Начало этого процесса исследуется в работе Альфера «От Просвещения к Транспарации». Некоторые отрывки из этого труда и сегодня могут представлять интерес, поскольку автор справедливо усматривает в логике развития общества потребления предпосылки нового витка антропогенеза. Обратимся к тексту.

В своей работе «Символический обмен и смерть» Жан Бодрийяр отмечает прогрессирующее признание вины агентами власти и прочими эксплуататорами по мере того, как действительное положение дел становится «еще хуже» и прежние подозрения оказываются чуть ли не апологией: «Церкви всегда существовали для того, чтобы скрыть смерть Бога, природные заповедники и индейские резервации – для того, чтобы скрыть, что ни животных, ни индейцев больше нет… Всегда будут существовать заводы и фабрики для того, чтобы скрыть, что труд умер, что производство умерло или же что оно теперь повсюду и нигде… Стратегическая функция трудящегося смещается в сторону потребления как обязательной службы обществу». Теперь, когда основные усилия направлены на поддержание иллюзии нужности твоей работы, не грех признаться и в эксплуатации труда, тщательно скрываемой ранее. Вывод о том, что «меня эксплуатируют», окажется, пожалуй, более приемлемым, чем страшное подозрение, что я никому и даром не нужен.