– Ладно, считай, что я заплакал и извинился. Ну а дальше-точто?

Джим говорит:

– Масса Том, они как эту пошлину берут, за всё, что вАмерике не разводят, и никакой разницы для них нету?

– Вот именно.

– Масса Том, есть ли на свете что-нибудь дорожеблагословения божия?

– Ясно, что нету.

– Священник – он ведь стоит на кафедре и просит, чтоб налюдей снизошло благословение божие, верно?

– Верно.

– Откуда оно снисходит, благословение-то?

– Ясно откуда-с небес.

– Да, сэр, вы в самую точку попали, голубчик. Оно снисходитс небес, а небеса – это ведь заграница. Ну вот, а за это благословение они тожепошлину берут?

– Нет, не берут.

– Понятно, не берут. И, значит, выходит, что вы ошиблись,масса Том. Не станут же они брать пошлину за всякий хлам вроде песка, которыйникому не нужен, раз не берут ее за самые лучшие вещи, без которых никтообойтись не может.

Видит Том Сойер, что сказать ему нечего, – Джим его окончательнов угол загнал. Он попробовал выкрутиться, сказал, что они просто позабыливвести эту пошлину, но на следующей сессии конгресса непременно вспомнят ивведут ее, да только он и сам понимал, что жалкая это увертка. Он сказал, чтопошлиной облагаются все заграничные товары, кроме этого, и потому если они необложат и этот пошлиной, то не будет у них никакой последовательности, апоследовательность-первое правило в политике. И он все время утверждал, что онинечаянно забыли про эту пошлину и что обязательно введут ее, а не то ихнепременно на этом деле поймают да на смех поднимут.

Но мне уже неинтересно было слушать про такие вещи, раз мывсе равно свой песок провезти не могли, а потому я и вовсе нос повесил, и Джимтоже. Том старался нас утешить. Он сказал, что придумает еще какую-нибудьспекуляцию ничуть не хуже, а то и лучше этой, но все без толку – мы не верили,что может быть еще одна такая же. Ох, до чего же скверно это было! Не успели мыразбогатеть, да так, что хоть покупай целую страну, учреждай там королевство,да и живи в счастии и довольстве, – как вдруг мы уже снова бедные и несчастные,да еще с этим самым песком на руках. Раньше песок был такой приятный, что твоезолото да алмазы, и такой мягкий да шелковистый на ощупь, ну а теперь я простосмотреть на него не мог, так мне. тошно стало; и я понял, что до тех пор неуспокоюсь, покуда мы от него не избавимся, чтоб не напоминал он нам о том, чеммы были и чем стали. И у прочих то же самое было на душе. Я это точно знаю,потому что они очень обрадовались, когда я сказал: "Давайте-ка возьмемвесь этот мусор и выкинем за борт".

Да, порядочная это была работенка! И Том решил распределитьее по справедливости и по силам. Он сказал, что мы с ним уберем по одной пятойпеску, а Джим – остальные три пятых. Но Джиму такой порядок не понравился, и онсказал;

– Я, конечно, самый сильный и потому согласен сделать большевсех, да только, масса Том, вы, ей-богу, что-то уж чересчур много на старогоДжима навалили.

– Не знаю, Джим; а впрочем, дели-ка ты его сам, а мыпоглядим.

Вот Джим и говорит, что, по всей справедливости, нам с Томомне меньше чем по одной десятой полагается.

Тут Том повернулся к нам спиной, чтоб побыть одному, и налице у него появилась улыбка – такая широкая, прямо всю Сахару осветила – досамого берега Атлантического океана, откуда мы приехали. Ну а после он сноваповернулся к нам и сказал, что это хорошее распределение и что если Джимсогласен, то и мы тоже согласны. Джим сказал, что он согласен.

Тогда Том отмерил наши две десятые на корме, а остальныеотдал Джиму. Джим страшно удивился при виде того, какая огромная часть пескупришлась на его долю и какая маленькая на нашу. Я, говорит, очень рад, чтововремя высказался и попросил отменить первое распределение, потому что, мол,даже и теперь на мою долю приходится больше песку, чем удовольствия.

Мы принялись за дело. Ох, и жарко же нам стало! Пришлосьпередвинуться в более прохладную погоду, потому что выдержать было простоневозможно. Мы с Томом сменяли друг друга – пока один работал, другой отдыхал;но беднягу Джима сменить было некому, так что вся эта часть Африки промокла отего пота. Нам было так смешно, что мы даже не могли как следует работать, иДжим все время беспокоился, что с нами такое стряслось, так что нам приходилосьвсячески изворачиваться и придумывать разные причины – не очень-тоубедительные, но для Джима все сойдет, он всему верил. Когда мы покончили сработой, то просто чуть не померли – не от усталости, а от смеха. Джим тожечуть не помер – он так замаялся, что нам пришлось по очереди сменять его, и онблагодарил нас как только мог. Сидит он на планшире, вытирает пот и говорит,что мы очень добры к бедному старому негру, и он никогда нас не забудет. Джим –он всегда был самым благородным негром на свете и всегда благодарил за любуюмелочь, какую для него сделаешь. Он только снаружи был черным – внутри он былбелый, ничуть не хуже вас.

Теперь вся наша еда была здорово приправлена песком, но,когда есть хочется, это не страшно, а ежели ты не голоден, тогда все равно естьнеохота, – и потому горсточкой песку каши не испортишь, я так понимаю.

Наконец, держа курс на северо-восток, мы добрались довосточного края пустыни. Далеко на горизонте, в мягком розовом свете, у самогокрая песков мы увидели три остроконечных крыши вроде палаток, и Том сказал:

– Это египетские пирамиды.

У меня сердце так и запрыгало. Понимаете, ведь я тысячу развидел их на картинке и слышал, как про них рассказывали, но когда мы вдруг наних наткнулись и поняли, что они настоящие, а не одна только выдумка, у меня отудивления прямо дух захватило. Правда, очень странно: чем больше ты слышишь окаком-нибудь замечательном, чудесном и важном предмете или человеке, тем большеони – ну как бы это получше выразить? – расплываются, что ли, или превращаютсяво что-то большое, неясное и волнистое – один только лунный свет, и большеничего существенного. Так всегда бывает с Джорджем Вашингтоном, и то же самое сэтими пирамидами.