Комната напоминала театральную грим-уборную. В ней имелись вешалки с одеждой тёмных тонов, разрисованная абстрактными каракулями ширма, гримёрный столик под трёхстворчатым зеркалом и вращающийся стул с низенькой спинкой. А ещё — вертикаль-но установленный открытый гроб. Грубо сколоченный, обитый по краю чёрной муаровой лентой. Гроб был сильно не нов, доски кое-где прогнили почти насквозь, лента местами порвалась.

В домовине стоял бородатый длинноволосый мужчина. С гитарой. Голый и очень худой. На коричневом как у мумии теле виднелись следы многочисленных татуировок. Нижняя пара рёбер, прорвав кожу, торчала наружу.

Глаза мертвеца были открыты и смотрели на Марка.

Пахло ладаном и увядшими цветами.

— Заходи, — хрипло сказал гитарист, — раз пришёл. Выпьем.

Марку в живот будто высыпали пятифунтовый мешок колотого льда.

— Я не… — залепетал он и попытался ногой нащупать устье лаза. — Не хотел к вам…

— Херня, — прохрипел обитатель гроба. — Люблю гостей. Даже незваных. Потому что званые. Что-то не ходят. Тебе помочь?

Марк в панике обернулся. Стена стала сплошной. Путь для отступления исчез, как не бывало. Тогда он сказал:

— Я сам.

Мертвец одобрительно кивнул и вышагнул из своей обители. Движения у него были подчёркнуто выверенные — как у человека поддатого, но желающего казаться трезвым. Положив гитару на стол, под которым прятался Марк, хозяин прошествовал к гримёрному столику и достал из выдвижного ящика литровую бутылку «Посольской».

* * *

Они пили водку из гранёных стаканов. Марк закусывал луковицей, а Годов ничем не закусывал. Ему это было не нужно. А нужно ему было поговорить.

— …Ошибался твой отец, — рубил фразы восставший из могилы музыкант. — Ну какой я. На хрен. Антисемит? Вы, евреи. Вообще любите. Придумывать небылицы. Про русских. И я знаю. Почему так.

— Почему? — агрессивно спросил Марк.

— Потому что. Ревнуете нас. К Богу ревнуете. Ведь русские. Богоизбранный народ. Как и вы. И такой же, как вы. Ненавидимый в мире. А вам это. Не по душе. Вам хочется. Чтобы Он. Только вас любил. И бахвалиться хочется. Только своими. Страданиями.

— Но ведь и вы такие же! — Марк грохнул стаканом по столу. От обилия выпитого язык у него путался, и предложения получались почти столь же короткие, как у Годова. — Вечно у вас… во всём евреи виноваты! То воду у вас… в кранах выпиваем… то мацу… на крови младенцев… зам… замешиваем!

— Согласен. Мы тоже. Вас ревнуем. К Нему. Вот потому-то. Мы с вами. И будем всегда. Вместе. И всегда. В контрах. До самого. Страшного Суда. Где только русские. С ев-реями. И предстанут в белых. Одеждах.

— Не верю я в Страшный Суд. И в жизнь после смерти… не верю, — сказал Марк и осёкся. Доказательство загробного существования сидело рядом с ним. Фишер поспешил перевести разговор на другую тему: — Ну а как всё-таки полу… получилось… что ты вернулся?

— Как — тебе рано знать. Это знание. Не для живых. А для чего, скажу. Потому что. Прогадили русский рок. На бабло променяли. Упыри. И возрождать некому. Одни пидарасы кругом. Так я займусь. Вобью им. Рок-н-ролл. В самое сердце. Как кол осиновый.

— Рок-н-кол! — воскликнул Марк. — За это стоит выпить!

Годов согласно тряхнул патлами и точными движениями разлил остатки водки. Лук тоже закончился, и Марку пришлось воспользоваться самым нелепым, самым посконным русским средством. Занюхать водку рукавом. Средство оказалось на удивление действенным. И тут зазвонил его мобильник.

Марк взял дребезжащий аппарат в правую руку (рана была продезинфицирована всё той же водкой и забинтована) и уставился на экран. Изображение плыло, он с трудом различил имя вызывающего абонента. Это была мисс Голдэнтач.

— Где вас носит, Фишер? — холодно спросила она.

— Нигде не носит. Я тут с Игорёхой… С Годовым бухаю! — гордо сообщил Марк. — С легендой русского… панк… рока!

— Что?

Марк сообразил, что говорил по-русски. Пришлось повторить.

— Немедленно прекращайте это безобразие и выходите! Мы у входа в клуб.

— А ну… нудиста поймали?

— Нет. Пошевеливайтесь, Фишер. Такси ждёт.

— Оки, — сказал Марк. — Скоро буду.

— Баба? — спросил Годов. — Твоя?

— Ну… типа того… — уклончиво пробормотал Марк. Признаваться, что Сильвия его начальница, не хотелось.

— Ладно. Иди, — разрешил Годов. — Мне тоже. Пора отдохнуть. Жизнь, сука. Тяжёлая ноша. Для покойника.

Он встал и пошагал сначала к столу, где взял гитару, а потом к гробу.

Дверь обнаружилась за ширмой. Не та крысиная нора, что привела его в гримёрку Годова, а настоящая. Марк выбрался в коридор и завертел головой. Он совершенно не представлял, куда идти. За спиной прозвучал пронзительный и длинный гитарный аккорд. Тут же словно ниоткуда рядом с Марком образовался какой-то мужчина. Без единого слова он подхватил Марка под руку и повёл. Бережно, точно больного…

А уже в следующий момент Фишер очутился в собственной кровати. Декстер, бранясь сквозь зубы, стягивал с него обувь.

Посадка в такси, дорога, возвращение в комнату — всё растворилось в звучании годовской гитары. Её звук и сейчас стоял у Марка в ушах, превращался в вибрацию затылочной кости, заставляя морщиться от боли. Язык онемел так, будто они с Годовым пили не водку, а новокаин. Марк закрыл глаза. Кровать под ним закружилась ярмарочной каруселью.

Перед сном мы обсудили вопрос внезапного появления иностранцев. Впрочем, ломать голову не имело смысла — во всём виновато телевидение. Правильно его Сулейман ненавидит! И симпатичная корреспондентка виновата. Правильно я не стал с ней знакомиться!

А может, наоборот зря. Поматросил бы и бросил — чем не месть?

Засыпал я плохо, а проснулся омерзительно рано. Часы показывали начало седьмого. Постельное бельё сбилось в ком, и было влажным от пота. Похоже, ночью у меня случился не то жар, не то продолжительный кошмар, но воспоминаний об этом почему-то не со-хранилось. Я высвободился из завитой жгутом простыни и побрёл на кухню. Пить хоте-лось, будто с крепкого похмелья. Неужели виски был палёным?

Жерар сидел на столе и с непосредственным любопытством ребёнка, впервые при-шедшего в цирк, наблюдал заоконную жизнь. Ко мне он не повернулся, лишь дрогнувшее ухо показало, что моё появление замечено. Я достал из холодильника бутылку минеральной воды «Perrier» c лимонным соком и, не отрываясь, ополовинил. Стало как-то веселей.

— Что интересного показывают? — спросил я и выглянул в окно.

Во дворе было пусто и туманно. Покрытые капельками конденсата автомобили (видимо, не у одного меня ночью был жар!) притискивались друг к другу, как табунок напуганных хищником копытных. По краям стояли два крупных самца-джипа, далее пяток самочек-малолитражек, а в середине два детёныша — «Дэу Матиз» и «Шевроле Спарк». В начавших понемногу желтеть и краснеть кустах носился весёлый не по погоде французский бульдог. Его хозяин, нахохлившись, курил под детским «грибком» изогнутую будто знак вопроса трубку.