Копье с раздвоенным, как змеиное жало, наконечником вонзилось в живот воину рядом с Доброгастом. Воин схватился за вывалившиеся внутренности, ахнул. Доброгаст прыгнул, вцепился в двуручный меч, повис на нем.

– Давран, Давран!.. Ны смы болгаре![28] – звенело в ушах.

Враги пустились на хитрость. Слева от Святослава полк дрогнул и побежал.

– Уррр-а-а! – увлеклось войско.

Князь приказал остановиться, но было поздно. Наткнувшись на засаду, гибли, повиснув на копьях, получая стремительные удары алебард.

Доброгаст тяжело дышал, мучила жажда, будто в горле билось сердце. Разговаривали мечи, железцы стрел царапали кольчуги, звенели щиты.

– За Русь! – кричали кругом, и Доброгаст кричал, чувствуя, что, перестань он кричать, как тут же упадет обессиленный. Клич объединял, заставлял чувствовать себя частью большого целого. Приходили на помощь товарищи, увлекали за собой в еще более яростные схватки, где уже не сила и не ловкость, а только отчаянное упорство спасало храбрецов, давало им победу.

В битву вступила последняя свежая тысяча, посланный в тыл воевода Волк не появлялся. Напрасно Святослав шарил глазами по дальним курганам: обозы, телеги, лошади виднелись там.

Удачней других действовало правое крыло – черниговцы и любечане под началом князя Синко. Они отбросили болгар далеко от берега и прижимали их к полку Ивана Тиверского.

В это время Волк, в сдвинутом на затылок круглом шеломе, потрясал кулаками, багровея, кричал:

– Борзее, мать честна! Проклятые бездельники!

Красный каблук с серебряной подковой стучал по доскам. Утомленные длинным переходом, с лицами, вспухшими от укусов мошкары, воины зверели, хватали оружие.

– Берите паруса! Кожи! В изгон, бездельники, живо!

Захрустели под ногами старые камыши, замокрели следы.

Не успели пробежать и двухсот шагов, как наткнулись на засевший отряд болгар. Завязалась сеча. Нужно было сверхъестественное мужество, чтобы сражаться, продираясь сквозь перевитые диким хмелем заросли, поднимая пудовые от налипшей грязи ноги. Многие погружались в трясину по колено, наносили удары вслепую – не давали смотреть тучи гнуса.

– Мостите мосты! – все больше багровел воевода. – Стелите полотна, бросайте кожи!

Паруса дырявились копьями, валили с ног дубленые кожи. Болгары изнемогали, посылали проклятия язычникам, теряли соображение.

Воевода Волк, покрытый грязью, как подводная коряга, шаг за шагом отвоевывал пространство. Перепрыгивая с трупа на труп, он добрался до предводителя, – вокруг того лежала куча тел.

– Тева! Тева! – звал военачальник, отбиваясь от наседавших.

– Пустите меня! Пустите! – пробился Волк.

Его кончар[29] столкнулся с мечом – посыпались искры. Ударили снова – осушили руки. Снова скрестили оружие, глянули друг другу в глаза.

– Давран, болгаре! – ощущая за спиной пустое место, закричал предводитель.

Он открыл рот, чтобы еще что-то крикнуть, но тут же повалился замертво.

Сопротивление было сломлено. Скашивая кончаром камыши, свирепый, как дикий кабан, воевода орал:

– В изгон, бездельники, живо! Вот я вас!

Он выбрался на дорогу и побежал, а в развороченных камышах над убитыми запорхали белые мотыльки, вылезли отовсюду лягушки, зеленые, словно из дорогого малахита, и беспечно затурчали.

… Святославу мнилось: Перун отвернулся от него. Заманчивые морские берега скрывались в тумане, вспять потек торговый Дунай, понеслась перед мысленным взором триумфальная императорская колесница…

«То-то обрадуются враги, отовсюду насядут на молодую Русь, придут полонить красных дев, грабить и убивать. Задымится в куреве пожаров беззащитная Русская земля, низко полетит над нею Дева-Обида. Ослабнуть сегодня, значит погибнуть завтра… Сгинуть, как обры,[30] исчезнувшие с лица земли». – Святослав чувствовал – ползла по спине холодная змея ужаса, а руки покрывались гусиною кожей.

– Нет, нет, – твердил он, – не ослабнут воины, не поникнет трава.

Князь уже не отдавал распоряжений, они были бы излишни. Все труднее становилось войску. Пали многие отважные воины. Пошатываясь, выбрался из битвы Иван Тиверский, прижимая меч к ране, подошел, вскинул отяжелевшую голову.

– Что шатаешься, Иване? – спокойно опросил Святослав, а у самого губы прыгали. – Говорил тебе, не пей крепкого меда.

Мутно глянул витязь, усмехнулся:

– Не крепкий мед тут повинен: угостили меня копьем под пазуху, князь.

Рухнул на землю в прохладную мяту и отошел.

Святослав спрыгнул с коня, поцеловал витязя в холодеющие губы.

Крепко стиснув друг другу руки, закостенели под ногами врагов в самой гуще битвы вятичские братья.

Знатный болгарин – нос дубинкою, на бритой голове две косы – занес меч, но Доброгаст выбил его из рук. Столкнулся с другим, глянул – Идар.

– Ничего, брат, ничего, – дыхнул в лицо тот, – крепись.

Рука сама заносила меч. Бросились в глаза оброненный кем-то сапог с дырявой подошвой и плоская фляга из обожженной глины. Неподалеку мелькал пурпурный пояс царя Петра.

Петр торжествовал. Окруженный блестящею свитой, он помахивал над головой золотым мечом.

– Победа! Победа! – ликовал царь. – Слава тебе, всемогущий господи!

Но он ликовал недолго. Вихрем примчался окровавленный всадник:

– Государь, язычники в тылу! Впереди них сам сатана!

Следом уже спешил другой:

– Батюшка царь! Руссы со спины заходят!

Петр вытянулся в стременах:

– Тысячу Таркана… свежую тысячу в битву! Скифский[31] полк в битву. Пусть им поможет Десница Божья!

Потянулись томительные минуты ожидания, когда ничего нельзя было разобрать – кто побеждает, а кто выдыхается. Хоругви, стяги, копья, секиры мелькали перед глазами и прямо на царя пятился чей-то испуганный конь.

Гонец крикнул издалека:

– Государь, полк протостратора Таркана отказывается идти в битву. Они кричат: «Кто служит царю, тот служит дьяволу!»

– Это ереси! Богомильские ереси! – взвизгнул Петр. – Ты слышишь? Скажи им, что они изменники; мерзких еретиков ждет геенна огненная! Объясни им, что Господь покарает их, «яко цари богом суть учинены…»

– Государь, – подскакал другой гонец, – скифы бросают оружие! Втыкают копья в землю и говорят, что они не будут биться с руссами… Что руссы им братья. «Мира нам», – кричат.