– Отняли тебя у меня, ох, за что же отняли, скажите вы-и… люд-и-и… – заголосила Судислава, пугая коня.

Хрипло, истошно прозвучал ее крик. Конь шел, шел да и остановился. Судислава вздрогнула, прикрыла мертвую голову рукавом. Седенький, сморщенный, как кора столетнего дерева, стоял перед девушкой старик, испуганно открыв рот и моргая глазами. Рядом с ним трясла гривой понурая лошаденка. Огромные, корявые пни-вывертни лежали на небольшом поле, отвоеванном у леса.

Не верилось, что это мог сделать старик с его захудалой лошаденкой.

– Кто поле расчистил, старче? – спросила Судислава.

– Подсеку-то?.. – мял он в дрожащих руках шапку. – Я… нет… Сивко, конек мой.

– А тебя как зовут? – снова спросила Судислава.

– Меня-то?.. Меня… не прогневайся, боярыня… – упал на колени смерд, – никак не зовут меня. Знаю, конек у меня Сивко… уж ты не гневись…

– Встань, дедушка, встань, – заторопилась Судислава.

Она снова оглядела выкорчеванные пни с заскорузлыми корнями, похожими на чьи-то огромные озябшие руки, перепачканные землей. Окинула взглядом старательно сложенные в конце поля бревна, несоразмерно великие по сравнению с тщедушным смердом, и разрыхленную суковаткой целину, отобранную у леса.

– Забыл как кличут, – медленно оказала она, – забыть нельзя… имя твое – человек!

– И то ведь, – осклабился щербатым ртом старик, – а конька зовут Сивкой… Милостивая боярыня, – продолжал он помявшись, – коли встретишь где Доброго гостя, поклонись ему и спроси: скоро ли будет рядить мужицкие суды на Руси? Он добрый гость в этом мире… Поклонись же ему.

– Поклонюсь, человек!

– Счастливой дорожки, боярыня… Ничего, спасибо за ласковое слово… ничего… Но-о-о! Поворачивайся, Сивко! Буди мать-сыру землю… – донеслось до Судиславы, вдохнувшей полной грудью холодного воздуха, который нужно было пить и пить без конца во имя будущей жизни, – она стучалась под сердцем.

Снежинки осторожно, мягко трогали лицо; шелестели, падая с деревьев, последние золотые листья, и конь беспощадно топтал их, помертвевших, никогда более не могущих возродиться.

Веселился стольный град Киев. На улицах распечатывались бочки меда, за недорогую плату наливался он в деревянные кружки. Люди пели, плясали, обнимались друг с другом. Потом уже Алексей Чудин записал на пергамене, что «беснование происходило великое».

К вечеру в Киев въехала конница под предводительством Свенельда. Дружину оглушили у ворот приветственные крики, но, когда показался Святослав, – словно гром потряс киевские горы.

– Слава, слава! Слава Герою! Да здравствует великий воитель!

Князь сидел на своем неизменном Чохе, осененный стягами, немного смущенный, улыбающийся голубыми глазами под мохнатыми бровями. Простая с потертым мехом шапка сдвинута на одно ухо, латаный кафтан наброшен на одно плечо, тяжелый меч оттягивает пояс. В ответ на приветственные крики Святослав поднимал руку в боевой рукавице, потрясал ею…

Двенадцать кощеев, охранявших оружие великого князя, разбрасывали монеты, и люди ловили их со снежинками.

У въезда в детинец было особенно большое скопление народа – там стояла княгиня Ольга, держа платок, – вытереть князю пот после брани. Блуд выносил хлеб-соль на блюде. В хлебину воткнута веточка ярко-красных ягод калины, солонка хитро резана из дерева.

– Слава Герою! Слава заступникам! Слава! – гремело по киевским горам.

– Трижды слава непобедимому воинству!

Великий князь поднялся в стременах, широко взмахнув рукой, бросил могучим, непоколебимым в своей природной силе голосом:

– Доброе слово русскому народу! Мир Русской земле!