– Ну и рожа у тебя, братец, вроде каблуками истоптана! Что приключилось-то?

– Мы омыться пошли к реке… и вот – на сома наткнулись под корягой в заводи, – виновато оправдывался верзила.

– Так это сом затащил тебя под корягу? Шельмец он. Ну ладно, ступай… Постель готова?

– Я, боярин, бросил на сено овчину…

– Вот, ершовый парус! Никакого почтения. Овчину бросил! Ну, беги, а не то получишь у меня по шее. Да не забудь: спозаранок…

Повеселевший Претич откинулся от окна, улыбнулся перевозчику, удивленно уставившемуся на него, подмигнул огоньку в плошке.

– Мал, говоришь, комар, а трубит громко? – рассмеялся воевода. – Вот то-то и оно…

– Да что тебя укусило? Эк, разошелся!

– Ничего… теперь спать, баиньки! – Взявшись за щеколду, Претич приостановился, сказал, не оборачиваясь: – Вот только придут ли к утру ладьи из Любеча?

Сквозь легкий полусон Будимир слышал, как зашуршали по траве его тяжелые шаги, потом они смолкли, и наступила тишина. Погас огонек, стало полутемно. Тени слились в одну мягкую, разбавленную серебристым лучом. Призывно кричала лягушка. Там, над серединой Днепра, сазаном вскинулся месяц и застыл в теплом паре и звездах брызг.

– Вставай, будет тебе лягаться!

Мальчик открыл глаза, долго не мог сообразить, где он, потом вспомнил и потянулся. Не хотелось ему расставаться со сладкими грезами. Хозяин, нагнувшись, выбирал из влажной корзины живую извивавшуюся кольцами рыбу. На столе лежала горбушка хлеба и золотистая головка лука.

– Слезай, что ли, подкрепись, скоро начнется… Ночью ладей пришло видимо-невидимо, – сообщил перевозчик, пока Будимир умывался. – Из Любеча спустили. Тамошний посадник, говорят, зол на Святослава, людей не дал, так многие тайком пристали к нашим… Ладьи по уремам спрятаны, за пятьдесят их будет, – он выглянул в окно, – должно, уже скоро переправляться начнем.

Будимир с жадностью набросился на хлеб с луком, съел его, ободрал сухую чехонь, запил кислым яблочником, принесенным хозяином, поблагодарил.

– Воевода-то наш прибедняется, а сам – воин что надо, по всему видно. Как нога? Не опухла?

Будимир отрицательно покачал головой.

– Ждет от тебя Непро-река требы большой: спасением ей обязан! Не поскупись же.

– Проснулся, утопленник? – вошел в хижину Претич.

Воевода держался бодро, весело, хоть лицо – помятое, усталое. Он был облачен в старинную кольчугу с серебряным подзором и нагрудными бляшками.

– Ну, время приспело, станем выплывать, поторапливайся, – сказал Претич и, оглядывая хижину, фыркнул – Сети кругом, будто самого вытащили, как карася.

Спускаясь к Днепру, Будимир поеживался от утреннего холодка. Наскоро умылся, поймал руками легонькую волну на морщинистом песке, рассыпал ее в пригоршнях сверкающими каплями, хлебнул с наслаждением. Горло сжала спазма, на глазах показались слезы. Все здесь, на берегу, – и эта сладкая вода, и длинная плеть – корневище камыша, прибитое к берегу и уже пустившее тугие, острые, как наконечники стрел, ростки, и это голубеющее небо над головой – трогало его, звучало в груди песней… Плавно качнулись водоросли, вспугнули стайку молоди.

Претич раздвинул камыши, прыгнул в ладью и подал руку. Войдя в лодку, Будимир огляделся. Однообразно хлюпала вода под днищем ладьи, да ждали знака настороженные гребцы в подбитых пенькою боевых рубашках.

Претич прошел на нос, украшенный резной головою дракона с синими разводами, облокотился.

– Да будет над нами милость Перуна – извергателя молний! – крикнул он зычно. – А печенеги-кочевники пусть сгинут, как обры! Вперед, детинушки! Отча-а-а-а-ли-ва-а-ай!

Зашуршал камыш, заскрипели весла, ладья подалась и поплыла. Тотчас же стали появляться из камышей другие суда, число их все увеличивалось, словно в сказке, отваливались от берега подмытые земляные комья, превращались в расписные ладьи. Маленькому гусляру казалось – нет числа им, скрытым в тумане. И справа и слева – кругом весело плескали весла.

Лицо Претича сияло; он преобразился, стоял, молодецки подбоченясь, встряхивая густою гривой волос.

Все ближе и ближе приближались руссы к правому берегу. Наконец показались из тумана величественные стены многострадальной Самваты: у берега торчала мачта затопленного корабля, выплыл погруженный в сон вражеский лагерь; отара овец казалась россыпью белых камней…

– Ну, детинушки-огородники, – подняв руки, вскричал воевода, – начинайте помаленьку… начинайте, комарики!

Блеснули в ладьях медные трубы, поднялись к небу…

– Труби! Режь, Вяченько!

Вздрогнули трубы, будто небо раскололось надвое, и вся долина огласилась мощным ревом дружины. Зазвенело в ушах пронзительным звоном; трубы не умолкали, они будто торжествовали, подняв к небу отверстые пасти; они гремели: они воспевали победу. Согласные, ликующие звуки, восходя, охватывали небосвод, – казалось, гром прокатывается над вражеским станом. Был тих и спокоен Словутич у левого берега, а у правого – помутился, заплескал волной.

– Голосите звонче, комарики! – кричал Претич, обнимая дракона. – Дуйте вовсю, огородники! Мать честна, ершовый парус!

Будимир видел, как ожила вдруг Самвата, забегали на стенах люди, трубы издали радостный вздох облегчения, русское знамя затеплилось огоньком и, развернутое вдруг, полыхнуло священным, неугасимым пламенем.

Гремели, перекликались трубы, неведомой доселе, торжественной песней звучали в ушах гусляра. Он даже дыхание затаил, будто навек хотел запомнить их медные вопли.

Переполошившиеся степняки ловили испуганных коней, наспех собирали палатки, громоздкие колеса повозок опрокидывали котлы, давили подвернувшихся. Запутавшись в постромках, упали лошади. На них наскочила кибитка Илдея, перевернулась. Начальники лютовали, бичами пытались остановить мечущихся, остервенело хлестали их по головам, удерживали лошадей, но ничего не могли поделать.

Сам хакан Курей поскакал в сторону Аскольдовой могилы, бросив свой византийский шатер.

– Войско руссов плывет! Святослав-батур! Спасайтесь, Герой пришел, – вопили степняки.

– Плывут, плывут! Тысяча ладей плывет!

Подол очищался от печенегов. Железный ошейник, долгое время сжимавший горло Киева, разомкнулся. Когда защищенные толстыми кожами, разукрашенные стягами суда причалили к камням против Боричева взвоза, Подол был пуст. Кое-где только дымились разбросанные костры да лежали втоптанные в пыль люди.

Воевода Претич дал знак окончить трублю.

Собравшись под Угорской горой, степняки переводили дух. Могущественный военачальник родовитый Кондяк, сверкая золотым нагрудником, говорил:

– Старый верблюд Курей! Из-за него мы потерпели неудачу, дождались пока в Куяву вернулся Герой! Я сам вытряхну кости из этой облезлой шкуры! Духи не любят Курея… – Кондяк не договорил. Подъехавший сзади всадник ударил его по голове ременной плетью с бронзовым шипом на конце. Бронзовый шип плотно вошел в череп. Кондяк осел в седле, выпустил поводья и свалился наземь бездыханным. Окружавшие его погнали коней врассыпную – они узнали старого хакана.