Приблизилась пьяная толпа. Воины уже не пели, они во весь голос ругали хакана, называли его старым верблюдом.

– Пусть в его ухе заведется паук, а изо рта посыплются мухи, – кричали они, – нам надо другого хакана, который даст нам победу над руссами. Один из них только что переплыл на тот берег… Он приведет с собой большое войско…

Толпа прошла, и голоса смолкли в отдалении. Опустился душный вечер; кузнечиков сменили сверчки, словно испугались, что земная песня оборвется, пропадет и станет жутко в родной стороне, окутанной мраком. Насквозь пропотел широкий желто-красный халат Курея. Чтобы легче дышалось, хакан распахнул его.

– Мы пришли к согласию, Кондяк, и теперь должны поклясться в верности друг другу.

Кондяк молча кивнул головой, сидел неподвижно, как каменная баба, пока не вошла Любава. Она принесла еду и бронзовую чашу с напитком. Кондяк разгоревшимся взглядов следил за ее ловкими движениями. Стройная, высокая, на шее медная гривна, грудь прикрыта круглыми бляшками, прозрачные шаровары не скрывают, а подчеркивают красоту крепких ног. С нежностью смотрят на хакана светлые, непеченежские глаза. Она почувствовала, что за нею наблюдают, и еще больше, вытягивалась на носках. Кондяк отвечал невпопад, на все соглашался, а хакан беззвучно смеялся, показывая кривые зубы.

– Я подарю тебе эту русскую девушку, ты научишь ее срамным песням, – дыхнул он в самое ухо и, взяв саблю, поранил себе большой палец левой руки.

Долго не показывалась кровь, словно ее никогда и не было в теле. Кондяк прильнул к пальцу губами, высасывая жидкую кровь своего повелителя. Поклявшись в верности, отпили из чаши удивительного напитка, секрет приготовления которого мало кто знал. Понемногу их разобрало. Они почувствовали, как одеревенели челюсти и нельзя было сказать ни одного слова. Кондяк рассмеялся и хакан рассмеялся. Хлебнули еще живительной влаги, взглянули друг на друга. У военачальника распушились усы, кисточка плясала перед носом, лицо хакана стало красным – обожженная глина. Он осушил чашу до дна и, словно по какому волшебству, перенесся вдруг в иной мир. Небо было желтое, земля пестрая, узорная, заросла странной сухой травой всех цветов.

«На собственном ковре заблудишься, когда шайтан овладеет душой», – подумал Курей.

Откуда-то издалека доносились бессвязные слова Кондяка, он искал хакана, нашел его рукой. Они стояли маленькие, а перед ними застыли огромные глиняные всадники, без слов, без мыслей. Лошади готовились к маху…

Взявшись за руки, хакан и Кондяк осматривали конницу. Как она сильна! Толстые ноги, большие головы, мясистые бока и отвислые зады! Если она ринется на проклятый город, она его раздавит, растопчет его каменную грудь, повалит башни; железные створы ворот хрустнут под их копытами, как крылья жука.

– Ав-в-в-а! – в восторге завопил Кондяк. – Пришел конец упрямцам! Закачаются их головы на копьях победителей! Ав-в-в-а! Вперед, летучие люди!

Он размахивал саблей над самой головой повелителя, а тот скалил зубы от охватившего его блаженства.

– Сказал хакан, степной сокол, – покоритесь! И покорились многие народы, принесли дань и привели жен! Сказал руссам – сдавайтесь!.. Нет?.. Вперед, глиняная конница, ав-в-в-а! Ты видишь, достойнейший Кондяк, мы бьем, мы топчем непобедимых… – забрызгал слюной Курей, ползая на карачках. – Мы возьмем их! На приступ, достойнейший сын моего брата! На последний приступ!

– Ав-в-в-а! – орал в исступлении Кондяк, коса его расплелась. – Хватайте, наездники, лестницы, веревки, засыпайте руссов калеными стрелами, поджигайте избы! Мечите копья, тяжелые, как ломы, обрушьтесь небесным градом! Нас много, нас тысячи! Мы – черные мухи, мы – саранча! Торопитесь!

Но потерявшим рассудок вдруг представилась огромная каменная грудь Самваты. Они не ожидали, что крепость возрастет соответственно полчищу. Величественная, грозная, она по-прежнему была неприступна. Печенеги остановились, подняв бесполезные сабли; с головы Кондяка свалилась кожаная шапка с кисточкой.

«Неужто духи пришли на помощь руссам? – подумал Курей. – Нет, это не духи, это несгибаемый дух, поселившийся в их груди, сделал Самвату неприступной…»

Кондяк оглянулся на конницу, она уже не двигалась – застыла в испуге. В мозгу начинало проясняться. Наездники превращались в безобразные обрубки; осели и покривились в разные стороны лошади, сплющились повозки, нелепой катышкой сидел безголовый хаканов сын. Голова его на полу бессмысленно улыбалась.

– Проклятье старому Курею! – закричал отчаявшийся военачальник, силясь разорвать полу кольчуги. – В него вселился шайтан и двадцать бубнов не вышибут его оттуда. Двадцать костров не очистят его, хотя бы он с утра до ночи ходил между ними… Наездники, сюда!.. Хватайте злобного хакана!..

Кондяк неистово кружился по шатру, топча глиняные игрушки, лошадей, палатки. Стоявшие наготове телохранители отняли у него саблю, но заткнуть ему рот не могли.

– Зовите Кариме и Селиге-батура, начальника пяти тысяч. Мы убьем старого верблюда!.. Смотрите, наездники, он впал в детство… мнет глину… делает нас меньше в двадцать раз…

Весь лагерь сбежался к хаканскому шатру на необыкновенное зрелище. В темноте смешались, и не понять было – кто за кого, кричали все. Пинались, царапались и, чтобы вылезти вперед, выставляли острые наконечники стрел. Мелькали фигуры всадников, прибывающих один за другим, встревоженные лошади заливисто ржали. Вокруг шатра плотной стеной стояли телохранители и некоторые из уважаемых в войске военачальников. Бесновались отряды Кондяка, показывали языки, корчили рожи, но за оружие не брались.

– Он лепит игрушки, как сосунок, только что отнятый от груди… насылает на них чары и думает победить руссов! – не унимался Кондяк. – Он совсем забыл про нас… Пьет крепкие напитки и не хочет приступа. Я отсеку ему голову, и она будет валяться, как валяется голова его несчастного сына Илдея.

– Как – Илдея, – больше прежнего заволновались кочевники, – кто убил Илдея? Когда? Скажите нам!

– Лжет он, шелудивый пес, – послышался из темноты спокойный голос, и в отсвете костра проявилось лицо сына могущественнейшего.

– Разве вы не видите, что он пьян или сошел с ума. А вы развесили уши и слушаете, как оскорбляют священное имя вашего повелителя. Прочь все!

Кондяка взяли на руки, потащили в сторону. Кочевники расступались. Слишком силен был страх перед могущественнейшим, который в это время лежал, положив голову на руки со сломанными ногтями. Рядом валялся слетевший с головы парчовый подшлемник. На виду у всех Илдей почтительно преклонил колени, подсунул отцу подушку под голову.

Гудел безалаберный стан пьяными возгласами, смехом и обрывками песен. Стража под Самватой беззаботно храпела, воткнув копья в землю; бродили между кибиток растреноженные лошади. Илдей задержал нескольких воинов, повел их с собою к берегу Днепра.

– Наездники, – оказал он шепотом, оглядываясь по сторонам, чтобы не подслушали, – клянусь вам своею головой: возвращается князь руссов. Он уже на пути. Куяву не взять!