Это же все правда, да? Все, что сказала моя семья. Каждый день я прихожу в чистый дом, к готовому обеду, выстиранному белью и оплаченным счетам. Да, они оплачены и моими деньгами, но этим все равно занимаюсь не я. Я никогда не жила самостоятельно и не знаю, с чего начать. Нет, действительно, чего я ожидала? Что вообще пыталась доказать?

И потом, как я могу оставить папу и маму, стареющих с каждым днем, и уехать на край света? Так далеко, что не смогу добраться до них, когда буду им нужна! Как я, единственная их дочь, вместо того чтобы исполнить свой долг, выйдя замуж и поселившись рядом с ними, брошу их, обрекая на насмешки и одиночество?

Да я и не знаю никого в Нью-Йорке, у меня там нет друзей, я и на самом деле не представляю, в какую сторону там открываются двери. Что, если я открою их не туда, ударю кого-нибудь по лицу и меня за это засудят?

Ноги хлюпают по блестящим лужам, от земли исходит пар. Запоздалые пассажиры со всех ног несутся за автобусами. Они орудуют локтями, толкаются и спорят, только чтобы не остаться на остановке. Кошка идет рядом со мной. Может быть, сегодня она считает себя собакой.

Внезапно я оказываюсь рядом со знакомым многоэтажным зданием. Здесь живет Аман. Наркоша Аман с глазами под тяжелыми веками, гнусавым голосом и вечной ухмылочкой. Как я сюда попала?

Перед глазами появляются и исчезают картинки моей воображаемой квартиры. Захватывающая новая жизнь, мерцающие огни Нью-Йорка — все медленно угасает и растворяется в тумане.

Пока я тяну руку к звонку, на ум приходит смутное воспоминание о дади и ее историях, которые она рассказывала, когда грустила. Она говорила о напрасных мечтах, запертых в маленьких шкатулках и спрятанных глубоко в сердце каждого человека. Их можно доставать, протирать от пыли, но не стоит делать этого слишком часто. Если будешь слишком долго держать их в руках, они могут превратиться в яд, отравить твое сердце и всю твою жизнь.

Когда-то дади хотела стать медсестрой. В детстве она засыпала, положив под подушку истрепанную фотографию Флоренс Найтингейл,[16] и лечила уличных животных. Эту привычку, кстати, она сохранила на всю жизнь. Кошка Плаки — одна из ее пациенток. Родители выдали дади замуж, когда ей было шестнадцать, за мальчика, которого она до этого ни разу не видела, а в восемнадцать она стала матерью. Но бабушка была счастлива в браке, чего не скажешь о Шейле Бу.

А что я? Нет, у меня есть прекрасная работа, и я неплохо зарабатываю. Мне позволяют выбрать себе мужа. У бабушки не было такой свободы. Я хотя бы предприняла попытку что-то изменить. Да и родителей действительно нельзя бросать, какими бы вредными и невыносимыми они ни были. Это я не про своих, просто к слову. Индийские родители не могут быть невыносимыми. Вообще. Никогда.

Собственные ноги кажутся мне очень тяжелыми, а путь от лифта до дверей квартиры Амана — марафоном с отягощением. Я просто иду, не думая, куда и зачем. Кошка вдруг принимается шипеть.

Американская квартира с огнями Нью-Йорка исчезает, это был всего лишь мираж, ничего больше. Реален только этот коридор с простой коричневой дверью, странно голой без гирлянд и наклеек, красующихся на дверях соседей. Дверью Амана. Да, я знаю, знаю, что вы сейчас скажете. Не стоит возвращаться к курению травки, к безработному бывшему, которого презирают мои родители, и так далее. Можно подумать, мы всегда принимаем верные решения. Конечно же, мои родители знают обо мне и Амане, я всегда говорю им правду. В большинстве случаев. В большинстве жизненно важных случаев. Таких отношений, как у нас с ним, родители просто не понимают, так зачем их расстраивать?

Аман открывает дверь и стоит в своей обычной позе, с руками, расслабленно висящими вдоль боков.

— Ты же знала, что моих родителей нет в стране, да?

За его спиной тикают черно-белые часы. Сейчас девять вечера, всего час, как ушли Шармы. А после разговора в офисе мистера Арнава минуло одиннадцать часов. Эти воспоминания кажутся такими далекими, словно из прошлой жизни.

Аман небрит и лохмат, будто ему сложно хотя бы причесаться. Что, по сути, так и есть.

— А разве они когда-нибудь сюда приезжают? — Я с трудом складываю связное предложение, и меня тут же начинает трясти. По щекам текут слезы.

— Тебе холодно? — Он подается назад.

Ему противно и любопытно. Стоит проявить в его присутствии хоть какую-нибудь эмоцию, как он резко отстраняется, физически и эмоционально. Но иногда мне нужно именно это: безразличие. У меня тяжелеют веки, и в сердце по-змеиному просачивается знакомое раздражение. Наверное, Нью-Йорк и есть моя напрасная мечта. А значит, пора ее отпустить.

— Я знаю, что тебя согреет. — Аман держит в пальцах маленький пакетик с липкой зеленой субстанцией. — Прошу ко мне на косячок. Или на кое-что еще… — Он хитро улыбается, открывая дверь в свою наполненную дымом берлогу.

Хотя бы он меня хочет.

Дади, вадда сияппа…

ГЛАВА 7

ЧЕРТОВА СВИНЬЯ

Со дня катастрофы в белых кроссовках прошло четыре недели, но в нашем доме все изменилось. Если я каждый раз буду так тяжело переносить неудачи, меня ждет нелегкая судьба. Но во всех событиях есть и светлая сторона: приехала Пиху. Конечно, она вернулась на время, но это все равно приятно. Жаль, что ее не было здесь месяц назад, она бы точно устроила настоящий переполох и не подпустила меня к дому Амана. Нет, но как я могла быть такой идиоткой? Ладно, травка, но еще и секс без всяких эмоций? И это после того, как я себе обещала никогда больше этого не делать! Да в последнее время Аман мне даже не нравится! Что со мной происходит? Что за глупости я вытворяю?!

Ладно, признаю, я была вымотана, потрясена, убита крушением мечты о Нью-Йорке и, как бы смешно это ни звучало, очень расстроена из-за катастрофы в белых кроссовках. Дело даже не в том, что я ему не понравилась. Ну хорошо, и в этом тоже. Я не хотела, чтобы он выбрал меня, но разве трудно было им предоставить мне возможность от него отказаться? Я не сплю с кем попало. Аман был единственным… Вот скажите, что делать человеку, когда на него обрушиваются все эти чувства? И после того, как все случилось, мне противно, будто я наелась всякой жирной гадости в какой-то