— Очень!

— Положи голову мне на плечо. Разбужу, когда доедем.

Но она не уснула. Вагоновожатый гнал сквозь тьму по Бродвею, тренькал звонок, вагон отчаянно раскачивало. Она чувствовала щекой через рубашку горячее плечо Джозефа. «Наверно, обгорел», — подумала она. Масло какао они забыли, так и осталось на комоде. Приедем — попробую помазать, может, еще не поздно? У него такая нежная кожа.

Мой друг. Мой единственный на всем свете друг. Теперь я понимаю, что такое иметь мужа. Мужа, а не сказочного принца! Нельзя, чтобы девушка так непростительно мало знала о жизни! Я не позволю своей дочери вырасти глупой, пустой мечтательницей. Тристан и Изольда. Детские сказки.

И все же, все же… Неужели все неправда? Тихий свет, что разгорается до звука, до звучащего голоса, до щемящей тоски, мучительное касание, сладкая боль… Все неправда? Мне девятнадцать лет, мне давно пора знать. Отчего я не устаю думать об этом?

Джозеф наклонился, дотронулся губами до ее волос, шепнул:

— Мы дома.

Он помог ей спуститься с высокой трамвайной подножки. Они свернули за угол, и в лицо пахнуло ветром с Гудзона. Каблуки слаженно выстукивали: тук-тук, цок-цок, плоские мужские каблуки и тонкие женские, тук-тук, цок-цок, по спящей улице.

11

Мальчик Морис родился на широкой родительской кровати 29 июля 1914 года. Родился семи фунтов весом, с копной густых светлых волос.

— Всего за три часа! Первенец за три часа! — восклицал доктор Арндт. — Вы хоть понимаете, как вам повезло?! Да вам надо каждый год рожать!

За окном на улице надрывался шустрый газетчик:

— Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!

— Что там случилось? — спросила Анна.

Джозеф вышел и вскоре вернулся с «Нью-Йорк трибьюн».

— «Австрия объявляет войну, — прочитал он. — Вводит в Сербию огромную армию; Россия выдвигает к границам восемьдесят тысяч солдат». Солли был прав. Война.

— Очередная бессмысленная бойня. За что? Кому это нужно? — заворчал доктор.

— В эту бойню попадут Эли и Дан, — проговорила Анна. Перед глазами вдруг встала давно забытая картина: мама лежит на кровати, с ней новорожденные близнецы, рядом какая-то женщина — не то соседка, не то повитуха. Анна схватила ребенка. — С ним ничего не случится! Я никому его не отдам!

— Он ваш, только ваш, — тихонько, успокаивающе сказал доктор.

Для Анны вехами войны стали достижения сына. Она запомнит, что «Лузитания» затонула в тот день, когда, уцепившись за ее пальцы, он сделал первый в жизни шаг. В десять месяцев! Когда русские отбросили австрийцев в заснеженные Карпаты и она поминутно плакала, дрожа за жизнь Эли и Дана, младенческий лепет Мори превращался в первые слова. Когда же в войну вступили Соединенные Штаты и повсюду развесили плакаты с изображением кровавой руки: «Это след гунна! Нет варварству! Крепите узы свободы!» — Мори было уже почти три года — подвижный, смышленый, приветливый, веселый мальчик.

Она изучала лицо, которое так жаждала увидеть, пока сын рос во чреве, и приглядывалась: чьи же черты проступят из округлой младенческой неопределенности. Нос прямой. Глаза миндалевидные, голубые. Подбородок разделен вертикальной складкой. На кого же ты похож, сын? На себя самого, только на себя самого. Другого такого не было и не будет.

Каждой клеткой ощущала она, что рождение сына полностью изменило ее жизнь, ее саму. Она больше не воспринимала себя девочкой; с его появления в ней минула целая эпоха. Душа ее стала щедрее: с новым чувством помогала она слепому перейти улицу, иначе читала о юношах, гибнущих в Европе. Но одновременно произошло и обратное: все, кроме сына, значило для нее теперь ничтожно мало, ей ни до чего не было дела, главное — он жив и здоров.

Ночью она часто слышала, как Джозеф, выбравшись из кровати, крадется на цыпочках к колыбели. Она знала: он проверяет дыхание ребенка. Ни один младенец на свете не был так желанен! Никого не кормили, не купали, не одевали с такой заботой, ни с кем не играли с такой любовью.

— Может, он будет врачом… — говорил Джозеф.

— Адвокатом тоже неплохо.

Они умели посмеяться над своей наивностью, над родительским тщеславием. Но честолюбивых надежд не оставляли.

Кто-то сказал ей, что дети воспринимают звучание, музыку слов много раньше, чем их смысл. И она начала читать Мори книги очень рано. Выбирала в основном стихи, спокойные и ритмичные: Стивенсона или Юджина Филда.

— Спи, голубок мой, спи, ясноглазый, крылышки тихо сложи…

Возле дома, на скамейке, с утра до вечера сидели мамаши с колясками: все заметят, все обсудят и непременно дадут совет.

— Пора тебе другого рожать, — говорили они Анне. — А то этого вконец испортишь. И тебе, и ему пользы мало.

Ну, разумеется, она хотела еще детей. И уж конечно Джозеф мечтал о большой семье. Но ничего не получалось. А впрочем… К чему торопиться? Эти годы с Мори, несколько сотен дней из долгой жизни, были так безмятежны, так чудесны — хотелось, чтоб они длились и длились. Джозеф уходил на работу до свету, возвращался затемно, и они целый день проводили вдвоем, Анна и Мори.

Ох, Мори, любимый мой, чудесный мальчик!

Землю еще окутывала ночная тьма, свет фонаря еще пробивался из-за шторы в окно спальни. Скоро пять. Сейчас, через минуточку Анна встанет, надо сделать Джозефу завтрак. До чего же тяжело выбираться из постели зимним утром… Ага, вода уже не льется, скоро он выйдет из ванной. Развесит мокрые полотенца, протрет ванну — чтоб нигде ни капельки, ни пятнышка — и выйдет.

Его одежда готова с вечера, сложена на стуле. Все в жизни он делает методично и тщательно. Ведет список деловых звонков и встреч, без задержек оплачивает счета, точно знает, кто и сколько ему должен. Ни единой минуты не теряет зря, никогда не опаздывает, все всегда делает в срок.

Джозеф вышел из ванной и, остановившись перед зеркалом, принялся расчесывать волосы на аккуратнейший прямой пробор — волосок к волоску. Чистый, выстиранный Анной рабочий комбинезон лежит вместе с шапочкой в бумажном пакете около двери. На работу он всегда ходит в костюме, даром что маляр. Нет, простого труда он не стыдится, наоборот — гордится своим мастерством и сноровкой. Но безусловно, считает этот этап в жизни промежуточным, временным. Сам себе Джозеф представляется человеком, который ходит на службу в белой рубашке с галстуком.

Анне всегда казалось, что Джозеф ясен и прост. Да так оно и было, она понимала его с первой встречи. Но в последнее время он ее беспокоит. Уж очень стал молчалив. Да, разумеется, болтливостью муж и прежде не отличался. Но теперь — прямо слова не вытянешь. Иногда он засыпает после ужина, сидя за столом, и Анне приходится будить его, чтобы разделся и лег в постель. Впрочем, чему ж тут удивляться, он ведь целый день на ногах…

Само по себе молчание было для нее даже благом: когда, как не вечером, почитаешь в тишине и покое? Но в молчании мужа ей чуялась скрытая причина. Она-то и беспокоила Анну.