— Ништо, государь, еще помолюсь… А может, ты для какой службы человека ищешь? — помолчав, добавил воин. Это был крепкого сложения мужик, лет сорока, с лохматыми русыми волосами и стриженной вполукруг бородой.

— Нет, я так… Как звать тебя и откуда родом?

— Степан я, прозванием Новосёл, а родом из-под Юрьева, княже.

— Уже бывал в войнах?

— Не случалось доселева. Был я в общине старостой, так меня в войско не брали.

— Что же, боязно завтра в битву идти?

— Нет, княже. Чего бояться-то? Все под Богом… Я ноне своею охотою пошел.

— А вот, молишься, когда другие спят. Значит, душа не спокойна.

— Так нешто я от боязни? За Русь сердце болит, — что народу-то завтра ляжет! Молил я Господа, чтобы полегче далась нам победа.

— А веришь, что победим?

— Вестимо, верю! Завтра народ будет биться, как николи еще не бился, всякий разумеет, за что в сечу идет. Истинный Бог, побьем поганых, — ты, государь, в том не сумлевайся! Хоть бы и воеводы оплошали, — все одно побьем!

— Не оплошают и воеводы! А в победе и у меня сумнений нет, — разве с такими людьми возможно не победить? — Дмитрий шагнул вперед, обнял воина и троекратно его поцеловал. — Всех не могу, а тебя одного за всех! — сказал он. — Ну, молись, брате Степан, Христос с тобою, а я пойду. О том же и я молю Господа еженощно.

Эта короткая беседа с воином вернула Дмитрию душевное равновесие и уверенность. Выйдя за линию Передового полка, он с минуту поглядел на мерцавшие вдали костры татарского стана, затем расстелил под кустом свой плащ, лег и почти мгновенно уснул.

* * *

Проснулся великий князь от весьма чувствительного удара в бок. Приоткрыв глаза и все еще находясь во власти сна, он увидел стоявшую над ним темную фигуру, готовящуюся наградить его вторым пинком. Еще не вполне сознавая — где он и что происходит, Дмитрий сел, протирая рукой заспанные глаза.

— Так-то ты службу несешь, пес смердящий, — раздался голос, по которому Дмитрий сразу опознал своего зятя, князя Боброка-Волынского. — Ну не я бы на тебя набрел, а татары?

— Где татары? — вскакивая на ноги, воскликнул князь. — Окстись, Дмитрей Михайлович! Ты что, в разуме повредился?

— Матерь Божья! Это ты, Дмитрей Иванович?

— Слава Христу, хоть теперь признал! — засмеялся Дмитрий. — Чай, больше ругать не станешь?

— Прости для Бога, государь! Нешто могло мне на ум прийти, что это ты тут спишь? Подумал — страж нерадивый на посту заснул, ночь темна, не видать, кто лежит. А ты как здесь случился?

— Притомился малость, обходя стан, прилег тут да и заснул ненароком. Видать, уже поздно?

— Уж давно перешло за полночь.

— А ты что не спишь?

— Вышел стражу проверить да поглядеть, что у татар деется.

— Ну пойдем вместе.

Князья молча прошли с версту и остановились, не доходя немного до речки Чуровки, на которой стояли русские передовые посты. Ночь была душной и темной, поздно взошедшую ущербную луну закрывали низкие облака; на юге, за татарским станом, яростно полыхали зарницы; зловеще и нудно где-то, совсем близко, выл одинокий волк, да вдали, на Непрядве, гоготали и хлопали крыльями гуси.

Позади, в русском стане, было тихо, словно и нет никого. У татар повсюду пылали костры, слышались крики, ржание коней, дикое, непривычное русскому уху пение и грохот бубнов.

— Видать, поганые загодя победу празднуют, — промолвил Дмитрий. — Только не рано ли?

— Завтра им будет не до песен, княже. Вон, погляди на сполохи[347]в небе, над самой ордой: рдяны, ровно бы кровь из них брызжет. То для них худая примета.

— А вот, к слову, Дмитрей Михайлович: сказывают, у вас на Волыни колдуны вельми искусны и знает через них народ много верных примет и гаданий. Может, и ты там чему научился?

— Перед битвой у нас слушают голоса земли, — не сразу ответил Боброк. Он был лет на десять старше своего шурина, и Дмитрий с большим доверием относился к его военному опыту и житейской мудрости. — И кому дано понимать их, тот может сказать, чья будет победа.

— А ты можешь?

— Бывало, мог.

— А ну, спробуй!

Боброк лег на траву, правым ухом припал к земле, закрывши ладонью левое. Он лежал не шевелясь, так долго, что Дмитрия начало разбирать нетерпение.

— Ну, что слышал? — спросил он, едва Боброк поднял голову.

— Плачет земля, Дмитрей Иванович! Сперва услыхал я лишь один стон и плач великий, а после стал различать в нем два голоса: в одной стороне вроде бы татарская женка голосит по мертвому, а в другой, жалостливо так, — ровно свирель пастушья, — плачет русская дева. Без числа воинов падет завтра и у нас, и у татар. Но победа будет твоя.

— Как ты о том сведал?

— Стал я слушать еще, и вот, там где татарка плакала, помстилось[348]мне, будто вороны закричали, а на русской стороне зазвонили колокола. Господь нам готовит победу, тому верь, государь.

— Слава Христу и Его Пречистой Матери, коли так, — перекрестился Дмитрий. — Устояла бы Русь, а что многие тут навеки лягут, — не без того. Может, и нас с тобой завтра не будет… Не зря бы только.

— Зря не будет, да и мы, Бог даст, своими глазами победу увидим, — промолвил Боброк. — А ты все же отдохнул бы теперь, Дмитрей Иванович. Утром небось все силы снадобятся.

— И то, пойду. Твой шатер где?

— За Смолкой, в дубраве. Только я еще обойду стражу, протру ей глаза, ежели что. Сейчас, перед рассветом сугубо бдить надобно.

— Протираешь ты знатно, на себе испытал, — улыбнулся Дмитрий. — Ну, коли так, оставайся с Богом!

* * *

Проводив взором фигуру великого князя, скоро утонувшую во мраке, Боброк зашагал к полосе кустарников, окаймлявших речку Чуровку. Стало заметно светлее, — близился рассвет, да и луна начала изредка проглядывать сквозь прорывы поредевших облаков.

На первых двух постах все оказалось в порядке. Но на третьем было неладно; дозорный сидел на кочке и, опершись на рукоять меча, поставленного меж колен, спал, негромко прихрапывая. Боброк подошел тихо, как волк, изловчился и с силою ударил ногой по мечу. Воин, внезапно лишившись опоры, рухнул с кочки кулем и ткнулся головой в землю.

Он тотчас вскочил, еще не понимая, что с ним стряслось, но грянувшая, как с неба, затрещина разом привела его в себя.

«Коли десятник, ништо, — мелькнуло в мозгу, — даст еще раз-другой, того и будет!» Но, подняв глаза, обмер: перед ним стоял грозный Волынский князь, которого в войске боялись пуще всех иных воевод. Узнал его и Боброк: это был костромич Фомка Кабычей, незадолго до того схваченный в Москве за разбой. Будь другое время, ему бы несдобровать, но поелику люди были нужны для похода, — в меру постегав батогами, его поставили в войско, дабы честною службой искупил он свою вину.