– А! Профессор Суппельтон! Приветствуем дорогого коллегу! – грянул Делюж так, что эхо отозвалось.

Прочие подхватили восклицание, перестали топать и пританцовывать, обменялись поклонами, сердечными рукопожатиями; прибывший – в тужурке, седой, с галстуком-бабочкой – понимающе улыбался.

– Профессор Шнельсупп! Просим посвящения в низшие тайны: что это такое?! – загремел Барран, развязно перебирая ногами, точно хотел пуститься в пляс.

– Это… мозг, membra disjecta…[33] – отозвался старец в черном.

Действительно, на столах стояли в идеальном порядке увеличенные части мозга – на подставках, белые, похожие на переплетенные кишки или абстрактные скульптуры. Профессор обмахнул перышком одну из них.

– Мозг?! – радостно выкрикнул Барран. – Тогда, господа, за эту гордость нашу! Ну, за мозг! – поднял он бутылку. – Но под этот тост надо выпить вакхически, буколически и анаколически!!

Он налил всем, во что только можно было, и принялся молитвенно читать этикетки экспонатов.

– О, гирус форникатус! – начинал он, а остальные хором подхватывали, смеясь до слез. – О, тубер цинереум! О, стриатум! Четверохолмие, вот что нам подавай!

– …холмие!!! – зарычали они восторженно. Старец в тужурке по-прежнему не торопясь смахивал пыль, словно никого не замечая.

– О, турецкое седло! Хиазма оптикум! О, гирус! – распевал Барран. – О, восходящие пути! О, Варолиев мост!

– Ой, на мосту Варолия… – заголосил крематор.

– Мягкая оболочка! Твердая оболочка! Паутинная оболочка!!! – заливался Барран. – И гирус! Господа, умоляю, не забывайте о гирусе!

– Осторожно, тут формалин, – флегматично заметил профессор Шнельсупп или, может, Суппельтон.

– О, формалин, формалин! – подхватили они.

Вообще они подхватывали все подряд. Снова построившись в поезд, они увлекли старого анатома, назначив его начальником станции, а его замшевую тряпочку – флажком, а я, прислонившись к ближайшей скамье, смотрел на это блуждающими глазами. Зал гудел эхом пьяных выкриков и топота, еле освещаемый снизу, – вогнутости его купола, темные, словно огромные пустые глазницы, казалось, неподвижно смотрят на нас. В трех шагах от меня, на металлическом стояке, застыл невзрачный, сгорбленный, весьма преклонного возраста, беззубый и потому особенно серьезный скелет с безропотно опущенными руками; на левой недоставало мизинца – ах! его отсутствие ужаснуло меня, я подошел ближе, заметив, что на груди у него что-то блестит. У ребра болтались на заушнике золотые очки…

Так вот он где! Так вот куда он добрался? Стал экспонатом почтенный мой старичок? Научным пособием? И это – наша третья, последняя встреча? Неужели все было только для этого, только для этого?..

– Хэй, – голосил Барран, – в твои руки, крематор-смотритель! Hiclocus, ubi Troia fuit[34]! Кошелки-лукошки! Снуппель-Шаппель-Траппельтон! Признайся: ты получил сегодня Орден Denuntiatio Constructiva[35] на Большой Висельной Ленте!!

– Осторожно… ой!! – простонал задыхающийся анатом; он мчался за остальными, подчиняясь силе, трепыхая разлетающимися фалдами тужурки. Увы, было уже поздно. Разогнавшаяся компания задела этажерку – с грохотом, со сверканием выпуклых стекол все полетело на пол, из банок брызнули струи высокоградусного спирта, раскорячились вылетающие из них уродцы…

Запах сдерживаемой годами смерти заклубился по всему амфитеатру. Трое пирующих оробели и бросились в бегство, оставив анатома над грудой осколков. Я украдкой, вдоль стены, пробрался следом за ними. Двери хлопнули.

А в комнате ждали уже новые бутылки; как ни в чем не бывало ученые бросились к ним, чтобы снова выпивать и наливать; почувствовав под собой спасительный стул, я понемногу стал засыпать, уплывая в гомоне, словно в море, в воспоминаниях у меня еще поблескивала проволочка, заушник очков, хотя нет уже уха, ах, жалость, жалость…

Вдруг все заслонил бледный, сверкающий по́том, необычайно длинный призрак.

– Как… кое у вас… длин… иное лицо… про… фе… ссор… – сказал я, стараясь не споткнуться на каком-нибудь слоге.

Голову я положил на стол, как на подушку. Барран, с сонной и наполовину злорадной ухмылкой, перекошенной влево, зашептал:

– Только червяк способен по-настоящему быть червяком…

– Какое у вас лицо… – повторил я тише, тревожней.

– Что там лицо… Знаете кто я?

– А как же… профессор Барран… проникно… венец…

– Не будем о проникновении… это Делюж… видите ли… я веду дело об отстранении от должности…

Я попытался встать, хотя бы выпрямиться, но не мог, а лишь повторял:

– Что? Что?

– Да, дело об отстранении от должности.

– Меня?

Он усмехнулся левой щекой – правая оставалась печальной.

– Нет, не вас, а Того, Который в шесть дней… а на седьмой перевел дух…

– Это… шутка?

– Какая там шутка! Мы проверили… есть тайники… в темных туманностях… в головах комет с двойным дном…

– А, ну да… известное дело… – успокоенно бормотал я. – Гос-по… господин профессор…

– Да?

– Что такое… триплет?

Он обнял меня и стал нашептывать проспиртованным дыханием:

– Я скажу тебе. Ты хоть и молодой, но зданьевец… и я зданьевец… так что – не скажу тебе? Скажу, все скажу… Тут дело такое. К примеру – есть зданьевец. Наш. Ну а если кто-то наш, то по чему это видно, а?

– По тому, что… видно, – проговорил я.

– Ага! Прекрасно! А если видно, можно и сделать вид. Тот, кто делает вид, будто он настоящий зданьевец, тот, значит, так: был наш – потом вербанули его, заагентили, подкупили те, а потом наши его цап! – и обратно переагентили. Но перед теми – чтобы не выдать себя – он по-прежнему делает вид, что у нас только делает вид, будто зданьевец. Ну а потом те опять берут верх и обратно его перетягивают, еще раз, – тогда перед нами он делает вид, что перед теми делает вид, что перед нами делает вид, понял?! Это и есть триплет!!!

– Это… несложно, – сказал я. – А квадруплет значит – еще раз его?

– Ну да! А ты башковит, однако… хочешь, теперь же тебя вербану?

– Вы?

– Я…

– Гспдин… профессор?

– Ну так что, что профессор? Я курирую агентурантуру.

– Туда – или обратно?

– А тебе-то что?

– Ну… все-таки… как-то…