– Гм… гм… – произнес он с удовлетворением. – Трупус. Давненько я так не старился! Физия мерзопакостная!

– Вас это радует?

– Еще бы! Увидеть я его не увижу, так по крайней мере…

– Кого не увидите?

– Ах да, вы же не знаете. Брата. Брат у меня есть, близнец, послан с Миссией, не скоро его увижу, а он у меня в печенках сидит, так хоть в зеркальце на горе его нагляжусь. Зуб времени, скажу я вам…

– Перестань, – повторил толстый, уже с более явным оттенком неудовольствия.

Я пригляделся к обоим. Семприак, хоть и маленький, щуплый, чем-то напоминал того, второго; они походили друг на друга, как два разных, но одинаково изношенных костюма, выглядели чиновниками, состарившимися за конторским столом: то, что в одном ссохлось и сморщилось, в другом обвисло, помялось, пошло складками. Семприак, как видно, старался держать марку: потрогал свой рыжий ус оттопыренным мизинцем с длинным ногтем, машинально потянулся поправить воротничок, но рука соскользнула по сморщенной голой шее, ведь он был в пижаме – зеленой, цвета травы, с серебряной нитью.

– Так вы на лечении, а? – попробовал он возобновить прерванный разговор. – Чудесно, чудесно… хе-хе… чего только не делает человек ради здоровья.

– Сыграем? – спросил в нос толстяк.

– Фи! В кости? – выдохнул крематор через усы. – Дешевка… Придумай что поинтереснее.

Кто-то заглянул в комнату сквозь щель неплотно закрытой двери. Блеснул глаз и исчез.

– Ну конечно, Барран. Вечно он должен по-своему, – пробурчал игрок в кости.

Дверь открылась. Шаркая, вошел высокий, необычайно худой – того и гляди сломается – человек в полосатой пижаме, через левую руку он перекинул костюм, в правой держал распухший портфель, из которого торчал термос. Нос выдавался крутым изломом, словно стилет; ему вторил угловатый кадык. В блеклых, бесцветных, слезящихся глазах застыло выражение отрешенной задумчивости, которое странно не вязалось с его живостью, – уже с порога он закричал:

– Привет, коллеги, привет! Доктор не скоро пожалует! Вызван к начальству, хей-ля-ля!

– А что? Приступ? – равнодушно спросил толстяк.

– Что-то там было. Оползание мыслей, хе-хе. Мы бы со скуки здесь умерли, пока дождались. Пошли, все готово! Блеск!

– Барран. Конечно. Попойка. Снова попойка, – недовольно ворчал толстяк, но уже поднимался со стула.

Крематор потрогал усики.

– А что, мы будем одни?

– Одни. Еще аспирантик – за хозяина дома, подливала, хе-хе, молодой, юркий. Батарея готова! Пошли!

Я переступил с ноги на ногу, рассчитывая устраниться, но ново-пришедший слезливыми глазами уставился на меня.

– Коллега? Новичок? – быстро заговорил он ломающимся голосом. – О, сколь нам будет приятно! Вливание, хе-хе, маленький заливантус! Просим покорнейше с нами!

Моих отговорок они не слушали; я был взят под руки, между свекольной пижамой и фиолетовой, и мы, под уговоры и препирательства – я все еще слабо протестовал, – вышли в коридор, верней, коридорчик, казавшийся еще теснее оттого, что половина дверей была открыта наружу. Плотный любитель игры в кости, идя впереди, сыпал ударами направо и налево, двери захлопывались, и их стук, разносясь по всему этажу, сопутствовал нашему и без того слишком шумному шествию. Одна из дверей, захлопнувшись, распахнулась опять, и за нею открылся зал, полный старых женщин в салопиках, вуальках и длинных халатах. Меня обдал их сварливый, сливающийся в одно целое гомон.

– А это что? – спросил я, пораженный. Мы уже шли дальше.

– Склады, – отозвался шедший за нами крематор. – Там – кладовые теток. Туда, туда. – Он тыкал меня пальцем в спину. Я чувствовал вульгарный запах его бриллиантина, смешанный с запахом чернил и мыла.

В толстяка, который шел во главе, вселился новый дух. Он уже не шел, шествовал – размахивал руками, посвистывал, перед последней дверью одернул пижаму, точно это был фрак, элегантно кашлянул и с размаху распахнул обе створки, так что дверная ручка выскользнула у него из пальцев.

– Милости просим в наши низкие, нижайшие хоромы!

С минуту мы церемонничали у двери, пропуская друг друга. Среди голых стен – только ближайший угол был занят большим старомодным шкафом – стоял большой круглый стол под белоснежной скатертью, заставленный бутылками с блестящими головками и блюдами с едой; напротив, в глубине, у сваленных в кучу деревянных стульев, какие можно видеть в летних ресторанах, хлопотал молодой человек с необычайно густой шевелюрой, тоже в пижаме; он расставлял пронзительно скрипящие стулья, отбрасывая самые шаткие. Толстяк бросился помогать, а худой инициатор этого необычного торжества, по имени, если я не ошибся, Барран, скрестив на груди руки, словно вождь на холме перед битвой, охватил взором все, что нес на себе стол.

– Простите, – сказал кто-то сбоку.

Я пропустил улыбающегося молодого человека; под мышками и в обеих руках он нес бутылки вина. Избавившись от ноши, он вернулся, чтобы представиться.

– Клаппершланг. – Он с уважением пожал мне руку. – Аспирант… со вчерашнего дня… – добавил он и внезапно покраснел.

Я улыбнулся ему. Был он не старше двадцати лет. Густые волосы чернели над бледным лбом, опускаясь спереди ниже ушей острыми прядями, похожими на брелочки.

– Коллеги! По местам, прошу вас! – возвестил, потирая руки, Барран.

Мы еще не уселись как следует на опасно поскрипывающих стульях, а он уже умело наполнил рюмки и с жадной усмешкой, которая сдвинула его лицо влево, поднял свою.

– Господа!! Зданье!!

– Аминь!! – грянуло как из одной груди. Мы чокнулись и выпили. Спиртное какого-то незнакомого мне вкуса медленным пламенем горело в груди. Барран снова налил всем, понюхал рюмку, причмокнул, крикнул: – По второй!! – и выпил залпом. Крематор, развалившись на стуле, занялся бутербродами и мастерски выплевывал огуречные семечки, стараясь попасть в тарелку молодого человека. Барран все подливал. Мне сделалось жарко. Я не чувствовал выпитого, а только вместе со всем, что было вокруг, погружался в густую, сверкающую, дрожащую жидкость. Не успевали наполнить рюмки, как уже надо было опустошать их – словно им не терпелось, словно в любую минуту что-то могло прервать эту столь внезапно затеянную пирушку. Странным казалось мне и необычайное оживление этих людей – после немногих рюмок.

– Что это за торт? Провансальский? – спрашивал с набитым ртом толстяк.

– Хе-хе… провокантский, – ответил ему Барран.

Крематор заливался смехом, нес что попало; пересуды, остроты, пьяные прибаутки летали в воздухе.

– Твое здорровье, Барранина. И твое, тррупист!! – ревел толстяк.

– Танатофилия – это влечение к смерти, а не к мертвым, невежда! – отбрил его крематор.

Разговор вскоре стал невозможен. Даже крики терялись в общем хаосе. Тост следовал за тостом, здравица за здравицей, я пил тем охотней, что остроты и шутки пирующих казались мне до невозможности пошлыми, и я запивал собственное отвращение и брезгливость; Барран визжал фальцетом и под свое истошное пение изображал шагающими по салфетке, плотоядно выгнутыми пальцами танец поднабравшейся пары; крематор то глушил водку стаканами, то швырял целыми огурцами в молодого человека, который почти не пробовал уклониться, а толстяк ревел словно буйвол: