– Простите, как? – пробормотал я, все еще не в состоянии опомниться после столь неожиданной перемены.

– А так… ведь мы, собственно, профессора… Вот это профессор Делюж. – Он показал на толстяка, который, не без труда вытащив храпящего из-под стула, прислонил его к стенке. Под расстегнутой пижамой виднелся офицерский мундир мнимого аспиранта.

– Делюж, видите ли, возглавляет кафедру обоих проникновений.

– Обоих?..

– Да. Агентуристика и провокаторика… В качестве маскировщика не имеет себе равных… Кто, как не он, закамуфлировал половину звезд в Галактике?

– Барран! Это служебная тайна! – полушутливо бросил толстый профессор. Приведя в порядок одежду, он взял бутылку минеральной воды и обильно окропил ею лысину.

– Тайна? Теперь? – усмехнулся Барран.

– Точно ли он без сознания? – спросил крематор, обхватив лицо руками, словно пересиливая водочный угар.

– Действительно, этот молокосос слишком храпит, – добавил я, начиная понимать, что все это время они пытались споить переодетого в пижаму офицера.

– Какой он молокосос? Да он вам в отцы годится… – прошипел толстый профессор. Он бережно вытирал лысину, одновременно попивая из стакана минеральную воду.

– Делюжу можете верить, это старый практик, – усмехался мне Барран. С этими словами он поднял свисавшую почти до пола скатерть, и я увидел, что апоплексичность ученого кончается сразу за ее краем.

– Псевдоножки, – заметил он в ответ на мой ошеломленный взгляд. – Практичная вещь, в самый раз для подобных оказий…

– Значит, вы тут… все… профессора? – промямлил я. Я не был, к сожалению, трезв.

– За исключением нашего коллеги крематора. Ну а его специальность внеотдельская, – произнес добродушно Барран. – В качестве начальника кадаврологического семинара и смотрителя коллекции – custodia eius cremationi similis[24] – он заседает в ученом совете.

– Ах… значит, господин Семприак все же крематор? Я полагал, что он…

– Притворяется? Нет. Он, – Барран кивнул головой туда, откуда доносился скрипучий храп, – как-никак разбирается в этом. Нелегкое это искусство…

– Не жалуйся, Барран, сегодня у нас получилось совсем неплохо, – сказал толстый профессор, отодвигая стакан. – Иной раз, скажу я вам, полночи приходится о шпиках-ветеранах басни травить, об агентурах старинных, о доблестных лазутчиках, о когтистых лапах разведки (и тут не обходится без тайных маникюристических песен), о сидении на губе, о губотрясах секретных, о шпионизме заморском, прежде чем от него отделаемся. Ну а зимой за разговорами этими еще и дрова в камине должны полыхать… коды поем, шифрушки… от окон дует, ну и, конечно, всегда простужаюсь…

Он недовольно пожал плечами.

– А как же… – отозвался крематор. Он выпрямил спину и все с тем же будто беличьим лицом, с которого, однако, улетучилось выражение казенного отупения, язвительно скривившись, затянул: – Мы, шпионы забубенные!

– Ключник, кончай, слышать этого не могу! – передернулся профессор Делюж.

– Ключник? – переспросил я.

– Вас удивляет, что мы зовем Семприака ключником? Ну что ж, хоть мы и профессора, но есть у нас прозвища еще со студенческих лет, корпорантских… Делюжа корпоранты окрестили хамелеоном… а ключником или привратником его называют потому, что он, в некотором роде, приставлен ко вратам Здания, у которых есть лишь одна, обращенная к нам сторона…

Я не был уверен, что правильно понял его, но не смел расспрашивать дальше, поэтому отозвался не сразу, а лишь после продолжительной паузы:

– А можно узнать, какая у вас специальность?

– Почему бы и нет? Я преподаватель зданиеведения, а кроме того, веду семинар по десемантизации, ну, малость еще копаюсь в разведывательной статистике – всякие там агентуралии, шифроматика, но это скорее хобби.

– Истинное совершенство похвал не боится, – вмешался Делюж. – Чтобы вы знали, профессор Барран – создатель теории глубокого проникновения, а его казуистика измены и прагматика изменничества рассматривает длинные серии триплетов и квинтуплетов, которые многим новичкам и не снились… Ну а теперь к оружию? Коллеги, к оружию! Nunc est bibendum![25]

С этими словами он взял откупоренную крематором бутылку.

– Как же так… – спросил я растерянно, – снова пить?

– А вы не желаете? Жаль… зачем же мы тут собрались?

– Да, но… мы уже столько выпили… Вы меня извините, однако…

– Ничего, ничего. То не считается. Это был, понимаете ли, отвлекающий маневр, – снисходительно разъяснил толстый профессор. – Впрочем, теперь – никакой водки. Коньячок, мягкое винцо, настоечки и все такое. Мозговые извилины надо прополоскать, чтобы лучше скользили…

– Ну, разве что так…

Бутылка начала кружить по столу. Благоговейно вкушаемый благородный напиток быстро поднимал настроение собравшихся, слегка подпорченное недавними происшествиями. Из завязавшегося разговора я узнал, что профессор Барран занимается, среди прочего, эллинистикой.

– Эллинистика? Такая отвлеченная дисциплина? – спросил я.

– Отвлеченная? Да что вы! А троянский конь, положивший начало криптохиппике?! А разоблачение Цирцеи Одиссеем?! А музыкальная маскировка сирен?! А изобличение пением и пляской, а Парки, а агентурный лебедь Зевса?!

– Кстати, – спросил Семприак, – вы знаете оперу «Cadaveria rusticana»[26]?

– Нет.

– Эллинистика – наша сокровищница! – тянул свое, не обращая внимания на крематора, Барран.

– Действительно… – согласился я. – А чем, позвольте спросить, занимается дисциплина, избранная господином профессором? Эта… десемантизация… простите, но я, по невежеству…

– Да за что же тут извиняться? Речь, видите ли, идет о сущности… Что такое наше бытие, как не вечное круговращение шпиков? Подглядывание Природы… Спекулятором, кстати, в Древнем Риме называли и ученого-исследователя, и шпиона-лазутчика, ибо ученый есть шпион par excellence и par force[27], это агент Человечества в лоне Бытия…

Он налил. Мы чокнулись.

– Вы удивлены? Что ж, это qualitas occulta[28] человека с самых давних времен. Средневековье знало пшикарни, именовавшиеся также шпионарниками… В других языках имеется «шпик», «эспион», «эспионизм» – художественное течение, весьма любопытное… на фресках можно увидеть длинные парящие ленты – на этих лентах ангелы строчили доносы… «Разведчик» и «ведун» происходят от одного корня: оба проникают в самую сердцевину вещей. Далее: «шпик» отсылает к «пику» – вершине, а также к «пике», намекая на разум, который оттачивается и становится все острее в борьбе с природой, – ну и тут же мы имеем слово «suspectus» – подозреваемый… суспеккланцибилистический… но о чем это я говорил? Коньячок мне путает карты… Ах да! Моя дисциплина. Так вот, дорогой мой, я только что говорил «значит» и «означает» – следовательно, мы подошли к значениям… а с ними надо поосторожнее! Человек с незапамятных времен только и делал, что наделял значением – камни, черепа, солнце, других людей, а наделяя значениями, создавал одно бытие за другим – такие как загробная жизнь, тотемы, культы, всевозможные мифы, испарения теплые и кислые, легенды, любовь к отечеству, несуществование, – так оно и шло; придаваемый смысл регулировал человеческую жизнь, был материалом, дном и рамкой, но вместе с тем и ловушкой, ограничением! Значения старились, отмирали, но следующему поколению не казалась потерянной жизнь предшествующего, которое распиналось ради несуществующих богов, клялось философским камнем, вампирами и флогистоном… Наслаивание, дозревание и истлевание значений считали естественным процессом, семантической эволюцией, пока не грянуло открытие, величайшее в истории, – впрочем, теперь этот эпитет опошлился, обесценился, теперь любую новую бомбу так называют, но вы должны мне поверить – пусть даже благодаря коньяку… Ага, ваше здоровье…