– Не может быть… – Я весь дрожал.

– Может, мой милый, может… Смотри: при внедрении, подкупе, вербовке главное – полная секретность, чтобы внедренного агента не засыпать, не выдать, так что о каждом агенте оттуда, который работает здесь, там знает только один сотрудник; и то же у нас; поэтому, не зная ничего достоверного о своих подчиненных и начальниках, каждый на своем месте должен стараться вовсю, отдавать приказы, и выполнять, и ведомости составлять, и происки вражьи выслеживать, преследовать, пресекать и до корней выжигать; так и действуют они сообща на благо Здания… и, хотя при этом выкрадывают, копируют, переснимают и переписывают, что только можно, делу это ничуть не вредит, ведь все, что посылается туда, в Антиздание, попадает в руки наших людей…

– И наоборот? – прошептал я, пораженный этой гигантской картиной.

– И наоборот, увы, тоже. Ты, брат, смекалист!!

– Как же так, а эти… перестрелки, битвы? Эти… разоблачения? – спрашивал я, уставившись в черные, блестящие зрачки длинного, скривившегося лица, теперь уже угрюмого, хотя в левом уголке рта дергалось что-то утаиваемое. Я не обращал на это внимания.

– Ну да, провалы бывают. Разоблачения? Что ж, надо себя выказывать, есть нормативы, планы, я говорил тебе о триплетах, помнишь? Однако же в Здании все идет заведенным порядком, в том числе вербовка агентов и резидентская деятельность, прекратить ее нельзя, а провалы случаются, когда тот, кто делает вид, будто делает вид, перевербован на один лишний шаг, – скажем, дублет разоблачает триплета или квадруплета; трудности, к сожалению, растут, потому что попадаются уже шестерочники и даже, говорят, семикраты из наиболее рьяных…

– А тот бледный шпион, что он делает?

– Не знаю, не знаю, должно быть, вольный стрелок, такой, знаешь ли, занафталиненный господин, шпик в годах, либерал, любитель анахронизмов – из тех, что на свой страх и риск мечтают перехватить некий единственный, наисекретнейший, наиважнейший Документ… Это все пустые фантазии – только коллективно можно что-нибудь сделать, и он об этом прекрасно знает, потому и психует…

– А мне что делать?

– Прежде всего – к чему-то примкнуть. Упаси Бог от эскапизма какого-нибудь. «Ничтожному опасно попадаться меж выпадов и пламенных клинков могучих недругов», понял? – продекламировал он.

Крематор снова показал на тарелку. Я нетерпеливо от него отмахнулся.

– Но конкретно?

– Ну, надо бы малость засыпаться, погореть, пару секретиков цапнуть, шах – мат, тут-то ты и получишь настоящую цену…

– Ты думаешь? Погоди… одного я никак не пойму… Как ты можешь все это знать, если кругом такая секретность и никто ничего не знает? Да оставьте же вы меня в покое! – оттолкнул я руку крематора, который подошел ко мне. – Знаю, знаю, сервиз, подставка, пожалуйста, не мешайте! Откуда ты-то об этом знаешь?

– О чем «об этом»?

– Ну как же, ты мне только что говорил…

– Я ничего такого не говорил.

– Как это? Что обе разведки друг дружку выпотрошили и вовнутрь запихнули отступников, что кругом сплошные предатели, что Здание обменялось кадрами с Антизданием и теперь, предавая, всего лишь предаешь предательство. Я хочу понять, откуда можно об этом узнать?

– Откуда? – переспросил он, стряхивая какую-то крошку с колен. – Понятия не имею.

– То есть как это… а ты?

– Что за «ты»?! – Он смерил меня взглядом. Мы уже перешли на повышенный тон. Сделалось тихо. Удивительно тихо.

– Ну… вы…

– Что я?! – рявкнул он.

– Откуда… откуда вам об этом известно?

– Мне? – сказал он, отвратительно кривясь. – Мне ничего не известно…

– Но ведь… – начал я, бледнея, но слово замерло у меня на губах. Лежавший у стены – он перестал храпеть еще раньше, но лишь теперь это дошло до моего сознания – открыл глаза и проговорил:

– Чудненько, чудненько…

Он встал, потянулся затекшими членами, сбросил пижаму, поправил пояс, обтянул на себе мундир, подошел к нам и остановился в двух шагах от стола.

– Готовы ли вы показать, что присутствующий здесь штатный сотрудник Барран, он же профессор десемантизации, он же Статист, он же Плаудертон, произносил ложные и клеветнические измышления о Здании, тем самым косвенно склоняя вас к тягчайшей измене, антисубординации, деагентуризации, расшпиониванию и распровокатированью, а равно сделал вас сообщником своих клеветнических поползновений, происков и фальсификаций?

Я переводил глаза от одного к другому. Толстяк поглаживал свою белую шею. Барран, втянув голову в плечи, глянул в мою сторону побелевшими глазами. Только крематор сидел, повернувшись к нам спиной, склонившись над тарелкой, вглядываясь в нее, словно не желая принимать к сведению того, что случилось.

– Именем Здания предлагаю вам помочь следствию! – сурово произнес офицер. – Что вам известно об измене присутствующего здесь Баррана?

Я слабо покачал головой. Офицер сделал шаг вперед, наклонился надо мной, словно потеряв равновесие, и еле слышно шепнул:

– Дурачок! В этом и состоит твоя Миссия… Вы хотели что-то сказать? Слушаю! – отчеканил он прежним голосом, отступая к столу.

Я в последний раз посмотрел на остальных. Они отвели глаза. Барран дрожал.

– Да! – прохрипел я.

– Что «да»?

– Он говорил, но так, вообще…

– Склонял к измене?

– Нет! Не склонял! Клянусь! – застонал Барран.

– Молчать! Продолжайте!

– Он говорил что-то в том смысле, что мне надо бы избавиться от излишней щепетильности…

– Я спрашиваю, склонял ли он вас к измене?

– В каком-то смысле – возможно… но…

– Отвечайте ясно: склонял или не склонял? Да или нет?!

– Да… – прошептал я, и после секунды мертвой тишины разразился ураганный хохот. Апоплектик, держась за живот, подпрыгивал вместе со стулом, Барран гоготал, а офицер-аспирант, тряся приподнятыми в приступе смеха плечами, кричал, захлебываясь от радости:

– Освинячился! Свинтус! Предал! Продал!

– Свинтус, свинтус, драный фикус!! – затянули они нараспев, но им мешали все новые и новые приступы смеха.

Барран успокоился первым. Торжествуя, он скрестил на груди руки и поджал губы. Один лишь крематор все это время сохранял спокойствие, наблюдая за происходящим с еле заметной, приклеенной ко рту, иронической усмешкой.

– Довольно! Довольно!! – взял наконец слово Барран. – Нам пора, коллеги!

Они начали вставать. Толстяк отстегивал обвисшую, такую подозрительно белую шею, молодой офицер с видом человека, утомившегося после тяжелой работы, шумно полоскал рот минеральной водой – они даже не смотрели в мою сторону, как будто я перестал существовать. Губы у меня дрожали, я открывал и закрывал рот, не находя слов. Барран взял из угла свой портфель с термосом и костюм, перебросил его через плечо и вышел широким, напряженным шагом, взяв апоплектика под руку. Я видел, как они, преувеличенно вежливые, еще переминались у двери, уступая друг другу дорогу.