– Помню красивые Рождества. Репродукции в дареных книжках – Рождество было небом берлинской лазури с волхвами и звездой. А еще орга́н и колокола. Порой они громыхают Мессой смерти – страхами и болями.

У нас же мир вроде как.

– Лишь божественными руками возможно осушить слезы. Вдали на сельских склонах шпили ведут счет торжественным рождественским хоралам. На улочках городишек поют в запахе снега и озона. А здесь тени по всему снегу – и крики, не гимны.

Ты не осмелишься сделать и шага в церковь. Тебе захочется целовать людей, а тебе там дадут лишь петь да плакать.

– Пылкие желанья на ветру! Избавь сердца наши и глаза от раздраженья. Воздвигнем одну рождественскую елку в театре «Мороско»[47], а другую – на мясном рынке «Бикмен».

Почти все Рождество провела она в постели, с лихорадкой, сопливая от укоренившегося бронхита. Инфекция отягчала ее обычные симптомы. Встала она ради Оуэна, который выступил с предложением помочь – в обмен на то, что она откажется от Уолтера. От ссоры с ним она впала в угрюмость, хоть он потом и слал ей деньги. Само Рождество Фиби отпраздновала в постели одна.

Уолтер на несколько дней уехал с Присциллой. Фиби согласилась присматривать за кошкой одной своей подруги. Вскоре уже думала, что другого общества у нее больше никогда и не будет. И никто в этом не виноват, только она сама. Никого не винила за то, что ею пренебрегли, – даже Оуэна. Даже Луизу, которая за ним пряталась.

– Погляди на меня – двадцать лет, а груди морщинистые, как пенка на горячем молоке.

Фиби оставила все мысли о работе натурщицей. Писала все меньше. (У нее тряслась рука, измождение вело к тому, что она отвлекалась, и тем самым извиняло рассеянность.) Однажды утром с Фиби спали джинсы – просто соскользнули с бедер, на которых не осталось мяса. Она обняла ту разруху, в какую впало ее тело. Ей было больно. Иногда му́ка ее колотящегося сердца взмывала до ослепительной боли, от которой она вновь уползала в постель, сворачивалась на ней и терпела. Поскольку ощущения, чувства и мысли не ослабевали у нее никогда, Фиби пришла к заключению, что выстоять против них у нее нет ни малейшей возможности. Что она доказывает, держась настолько долго? Выживание означало лишь беспрерывную кару. Она такого не заслуживала; она не заслужила себя.

Однажды вечером в начале февраля она встала с кровати и по пути в ванную подобрала у себя с рабочего стола перовой резак. Пустила в ванну теплую воду и села туда с ножом в правой руке. После нескольких минут робко провела себе по левому запястью, делая надрез, перпендикулярный венам – синим и набухшим под прозрачной кожей. Под кончиком лезвия возникли четки красных капелек. Кошка подруги пришла за нею в ванную и сидела теперь на унитазе, примостившись на задних лапах, пристально глядя на Фиби. Взгляд кошки – совершеннейшего внимания и безразличия – вдруг прервался розово-белым зевком, при котором голова кошки исчезла за ее ртом. После этого животное устроилось на животе, скрестив передние лапы. Фиби переложила нож в левую руку. Пристроив загривок на бортик ванны, она принялась мастурбировать под водой. Наслажденье – слабое, краткое, тревожащее – оставило ее в живых.

Фиби открыла спуск и вышла из ванны. Пока одевалась – поставила греться банку консоме. Одевалась не спеша. Потом вышла наружу и двинулась на восток сквозь ясную и безветренную ночь, холодную, но не морозную. Пока пересекала город, ей было и онемело, и настороженно – онемела она от холода и грязи, а бдела от мечущегося ритма у нее внутри. Пока переходила от одной струящейся авеню к следующей, каждый темный квартал между ними становился мостом, возносившим ее в новый полузаброшенный улей, где спали и слонялись существа из несозданных снов, обалделые от встряски собственного рождения. Они ее не огорчали, не по ним она печалилась, и взгляд любого из них мог означать лишь, что кто-то желал ей добра; она шла дальше. Через полчаса пересекла под эстакадой трассу и оказалась у «реки». Вытерла глаза, изжаленные до слез от холода и воздушной грязи. Над городским сияньем в безлунном небе поблескивали разбросанные звезды, не без милосердия покачиваясь над судорогами ее мысли.

Фиби замерзла. Поспешила к Четырнадцатой улице и нашла кофейню. На Фиби были русские сапожки, мужские вельветовые брюки, военно-морской бушлат с двумя свитерами под ним, лыжные варежки и клетчатая шерстяная шапочка с опущенными ушами. Заказав себе чаю, она сняла шапочку, варежки, бушлат и один свитер. Остальные клиенты заведения расслабились. Кто-то из открытого космоса превратился в милую девушку с довольно большими глазами. Трое молодых людей у стойки принялись ее дразнить, делая ставки на то, сколько у нее заняло влезть во всю эту одежду. А как насчет того, чтоб из нее вылезти? Едва ли Фиби была против. Никакого внимания к себе она не привлекала неделю – или же с тех пор, как захотела умереть. Один мужчина сказал, что это преступление – так кутаться, чтобы никто не мог ее разглядеть: хорошенькая девушка – вот к чему сводится жизнь. От его слов к Фиби вернулся окружающий мир. Ей захотелось расплакаться. Когда он спросил, можно ли проводить ее домой, она согласилась.

Оказавшись у нее в студии, он обошелся с нею нежно и чуточку нетерпеливо. Из-за своей худобы она выключила свет и первой забралась в постель. Он принялся тереть ее руками. Она вскрикнула. Он это принял за знак наслаждения; Фиби же имела в виду нечто иное. Она переживала посещение – или, по крайней мере, необычайный визит. В комнате у нее пошел снег. Из бездонного темного потолка снег падал и беззвучно хлестал по ней. Валясь на нее и сквозь нее, снежинки ощущались легкими и теплыми.

– Постой, – взмолилась она, – это прекрасно… – Парнишка понимающе хмыкнул. Фиби оставила его в покое, отдавшись мягкой суматохе. Возносилась навстречу ей, скользя сквозь кольца осколочного света, выше, выше. Куда это она? Выше она обнаружила или мысленно собрала паутину сияния, откуда сыпались снежинки. Она догадалась, она знала, что́ это: звезды. Качающиеся звезды выплеснулись в сумрак ее ума. У нее не было сил сопротивляться этому ливню или паучьим волоконцам над ним, какие всасывали ее в себя. Она распознала, куда явилась: в абстракцию под названием любовь. По ней колотило любовью, и ее втягивало в любовь – а этот бедненький мальчик все еще в нее тыкался. Ну еще б.