три случайные связи, после которых она ощущала себя униженной. Когда о них узнал доктор Строб, то, как описал ее Оуэн, показалось еще правдоподобнее.

Не сознавая своего недуга, мучимая неприятными ощущениями, Фиби пришла к выводу, что она, должно быть, попросту странна – возможно, поистине невротик. Ее обуяло ощущение одиночества, неважно, бывала она в такие мгновения одна или нет. Она решила, что мир бросает ее на произвол судьбы; и раз другим с нею бывало нелегко, задумалась, что еще может ее утешить. Поскольку самые обыкновенные переживания теперь обретали необычайную насыщенность, она принялась допускать, что мир вокруг нее представляет собой больше того, что она прежде в нем видела; что жизнь вообще – и ее жизнь в частности – зависит от менее зримой, более абстрактной, более значительной действительности. Ища проявлений этой мысли, она отыскивала их в изобилии: в непреднамеренно выразительных жестах посторонних, в их пристальных взглядах, направленных на нее, в словах, какие выскакивали на нее из будничных контекстов того, что она читала и слышала.

Луизу, видевшуюся с Фиби несколько раз в ноябре, обескуражила ее внешность, а еще больше – невнятная новая манера разговаривать. Однажды, обсуждая по телефону Оуэна, Фиби хрипло сказала ей:

– Дорогая мамуля, как же он не способен понять? Когда скверно-то – ладно, но когда я в экстазе? Я знаю, что мой ум всегда обрабатывает одна лишь Природа. Вот я и чувствую, как она трудится над моим умом…

– У всех свои взлеты и падения…

– Нет. Вот потому-то я и не могу быть голоском в большом хоре? Я б удовольствовалась быть и карманным градусником.

– Градусником?

– Знаешь, когда солнце передвинулось в сердце земли (вообще-то оно по-прежнему там), его способен был почувствовать любой – даже Президентские Посредники.

– Кто?

– Есть только одна планета, мамуля, что б ни говорили астрономы. Знаешь, как я ее называю?

– Нет.

– Яблоком божественной любви! Под «божественным» я имею в виду слаженность очевидно противоположных векторов. Вот что дарует нам мимолетный взгляд на духа святого. Знаешь, духа с ватой? В которой держать градусник. Шутка, мамуля.

– А-а… понятно.

– Как бы то ни было, все это одно, и оно – я.

Луиза извинилась за то, что не понимает ее, и попросила время на обдумывание услышанного. Вскоре, однако, все время Луизы стало посвящаться ее сыну Льюису, а Фиби она оставила Оуэну – он же всегда «обожал» ее и все ее интересы принимал близко к сердцу.

Вата и Президентские Посредники вплыли в речь Фиби из бесед с ее верещалкой. Фиби ей сказала:

– Я лишь червячок в Большом Яблоке…

И что же ты видела, а?

– Девушек милей меня, вот что я тебе скажу.

Милых мальчиков, клянусь Господом. Я же тебя знаю – тебе каждый мальчик мил.

– Нет, мне от них грустно. Находят девочку и ведут ее прямиком в морозильник поглядеть, какой она станет, когда состарится. С ума сойти.

Идешь по улице, а думаешь только о любви. Ручки свои девчачьи лучше при себе держи, сучка ты мелкая.

– Я так все время делаю.

Я не про это. Я говорю о дальнем склоне.

– Ты про увал с женским монастырем Пресвятого Сердца?

Ох, сердце – это ты, сердцевина артишока! Не святое сердце, потому что никакой это не увал будет, а вата…

Фиби поразила эта шуточка с ватой. Она пронзена дырами у себя в теле, которые затыкала ватой. Сквозь нее, думала она, возможно пробиться к возносящему свету, протекающему через нее.

В октябре, в самый разгар ракетного кризиса[43], общий страх подействовал на Фиби свирепо. Когда опасность отступила, то абстрактное значение, что искала она в мире, кратко воплотилось в героическом образе Президента. Она ему написала письмо:

Если признаем, что Природа обрабатывает ум, война тогда – вопрос ума. Я знаю, что Вы это знаете. Пока солнце всплывало сегодня над Бруклином, я видела, что Вы овладели слаженностью противоположных векторов, что само по себе дарует нам мимолетный взгляд на свет, каковой некоторые зовут божественной любовью, ибо она гармонично сплавляет воедино расы, нации и религии в таком мире, какой выдерживает понимание. Поскольку этим конфликтом Вы овладели, я ощущаю себя как бы оглушенной любовью, словно колокол на свадьбе у ангелов. Вы (не намеренно) украсили всякий угол сердца моего изысканными, яростно благоуханными цветами. Да и не забыла б я, идя рядом с Вами, все еще и вечно восхитительное женское привиденье, преследующее меня и поощряющее меня, словно весенний ветерок в ее улыбке. Вот как излечилась я на самом-то деле от своих сожалений.

Верещалка произнесла: Не беспокой его, когда он так занят.

– Ладно, отошлю его Президентским Посредникам. Им виднее.

Фиби показала письмо Уолтеру; тот предложил ей подождать до утра. Если ей нравится писать, предположил он, почему б не вести рабочий дневник? Замечательная мысль, ответила Фиби. Когда она взглянула на письмо в следующий раз, оно показалось какой-то белибердой, и Фиби убрала его в ящик стола, а ее верещалка хихикнула: Ты по-прежнему Его обожаешь…

С Уолтером Фиби виделась меньше и меньше. В его жизни появилась Присцилла – ухаживала за ним, занимала все его время. Внутренне Фиби полагалась на Оуэна, потому что любила его по-прежнему и потому что он господствовал в ее грезах, когда, к примеру, она просыпалась бросить вызов еще одному долгому дню в черноте поздней ночи, одна, в поту, а сердце мутузило ее изнутри. Звонил Оуэн нечасто.

В конце ноября при скандальных обстоятельствах арестовали ее брата Льюиса. Фиби отказывалась верить тому, что́ о нем говорили публично. По мнению доктора Строба, такое сочувствие подтверждало склонность Фиби к распущенности. Он стал относиться к ней покровительственнее обычного.

Фиби взялась вести дневник:

В искусстве мы должны начать с того, чтобы упразднить все исторические классификации – они лишь производят зажатых персонажей. Мы желаем красоты новизны стиля для всех эпох и земель. Ведь это Рождество, не так ли… «Никакого Ада»?..

Как бы в признание праздника верещалка смягчила тон, дублируя голос самой Фиби в одержимостях помечтательней:

– «Ave Maria» Гуно…[44]

Начинаются каникулы – но не для Марии Стюарт. Аве Мария Стюарт! Это как Рождество на войне. О, ты помнишь! Мертвые на частоколе в Геттисберге[45], и: «Орды из-за Ялу»[46].

– Пальмовые листья и гребни на тех кортежах. Не любезней было бы переродиться в счастливых

Старых ночах Святого Таинства,

Слыша, как Гимны поют Твою честь

До краев земли.

Ты