Наконец дошла очередь и до нас. Покупатели тщательно осмотрели все наши отверстия и конечности, тыкая пальцами, как будто выбирали вьючных животных. Родриго тоже выставили на продажу. Лицо моего прекрасного брата было белым как снег, руки мелко дрожали, но он не выказывал страха и вел себя с достоинством настоящего идальго. Я подумал, что могу никогда больше его не увидеть, и почувствовал себя окончательно жалким и никчемным. Я снова терял семью. Страшно представить, что будет с нашими родителями, когда они узнают, какая участь постигла их сыновей.

– Это брат калеки. – И Мами указал на меня. – Тот – герой войны и знает самого дона Хуана. За него можно получить хороший выкуп. И за этого тоже. Так что дешево я его не отдам.

Последовало множество предложений цены. Все хотели купить Родриго, который представлял образец того лучшего, что есть в испанских мужчинах. Когда Мами упомянул, что брат играет на виуэле и обладает прекрасным голосом, один из купцов сразу предложил две сотни золотых эскудо. Торги закончились. Я услышал, как покупатель говорит Родриго:

– Ты похож на толкового учителя. Будешь учить музыке и пению моих детей. Если сделаешь все хорошо, когда-нибудь я тебя освобожу.

Я знал, что роль наставника в богатой семье оградит Родриго от непосильного труда и плетей. Это был хороший способ выжить в плену. Надежда еще оставалась.

После этого наместник отбыл, покупатели разошлись, а те из нас, кто остался на причале, – около двадцати человек – стали собственностью арнаута Мами. Он удержал за собой священников и нескольких дворян, за которых можно было потребовать богатый выкуп. Остальным предстояла самая тяжелая работа или место гребцов на галере.

Нам выдали по две тряпицы – полоску ткани, чтобы обернуть бедра, и грубое одеяло, чтобы не замерзнуть, – и сообщили новую цель: банья Бейлик. Мы выстроились гуськом и, гремя кандалами, прошли через ворота. Праздные толпы, решившие дождаться окончания торгов, приветствовали нас насмешками и свистом. Так я вступил в город, известный как прибежище всех отбросов человечества, которым не нашлось места в ковчеге Ноя. Мы начали взбираться к касбе – древнему алжирскому острогу, – едва волоча закованные ноги по крутым ступеням и все более узким улочкам. Дети провожали нас криками: «Христианские псы, вы здесь песок жрать будете! Дон Хуан не придет к вам на помощь! Вы здесь так и подохнете!» Эти маленькие дьяволы закидывали нас гнилыми апельсинами и лепешками зловонного ослиного помета – видит бог, с каким удовольствием я затолкал бы его им в глотки!

Касба представляла собой извилистый лабиринт, сумрачный и прохладный. Многие дома выглядели так, словно были построены в римские времена, если не раньше – когда земля Алжира еще находилась под властью финикийцев. Чем выше поднимались мы по холму, тем круче становились каменные ступени. В верхней части города улицы были такими узкими, что на них едва могли разминуться двое. По соседним улочкам, почти скрытые огромной поклажей, цокали копытами терпеливые ослики. Пока мы с трудом взбирались по скользким ступеням, мужчины, забравшись на крыши, богохульствовали и выкрикивали нам вслед оскорбления. Мавританские женщины с открытыми лицами молча следили за нами через овальные окна. Позднее я узнал, что христиан считают здесь людьми столь ничтожными, что местным женщинам дозволяется не скрывать от них свои лица.

Уже поздним вечером мы добрались до площади на вершине холма. Перед нами возвышался прямоугольный белый острог. Его высокие угловые башни охранялись вооруженными турками. Мы прибыли в банья Бейлик – тюрьму, стяжавшую недобрую славу в Средиземноморье. Жестокие братья-корсары Барбаросса построили этот острог для пленников, захваченных в море и ждущих выкупа. Нас загнали внутрь и наконец-то отстегнули грохочущую общую цепь – хотя лодыжки так и остались в кандалах. Внутри в два этажа шли камеры, выходящие на мощенный булыжником внутренний двор, по которому слонялись сотни невольников.

Несмотря на изнеможение, я заставил себя сделать несколько шагов и окунуться в их толпу. Уши сразу уловили множество наречий. Уроженцы каждой страны старались держаться вместе: англичане, французы, греки, итальянцы, португальцы, албанцы. Некоторые говорили на незнакомых мне языках.

Большая группа испанцев сидела на полу, играя в кости. Уцелевшие члены экипажа «Эль Соль» принялись робко бродить по двору в поисках соотечественников. Я замер, не зная, что делать дальше. Если среди моих собратьев по несчастью и есть аристократы, рабство сделало их бесчестными вероломцами. Так что мне надо держать ухо востро.

Один из пленников оторвался от костей и крикнул мне из центра толпы:

– Эй, ты! Как тебя зовут? Как ты здесь оказался?

Я кратко удовлетворил его любопытство, и игроки вернулись к своему занятию. Боль в лодыжках и стертые в кровь ступни заставили меня опуститься прямо на холодный пол. Я накинул на плечи одеяло, которое мне выдали на причале, подтянул колени к груди и уже было задремал, как вдруг услышал обращенный ко мне голос:

– Вы не сын ли будете дона Родриго Сервантеса?

Передо мной стоял коротконогий толстяк с животом, больше похожим на винный бочонок. Его босые ступни были сплошь покрыты грязью, но на лице играла плутоватая улыбка – улыбка человека, который выжил.

– Я знал вас еще мальчиком, – заявил он. – Мое имя – Санчо Панса, и я уроженец благородного селения Эскивиаса, что лежит в Ла-Манче и славится своей отменной чечевицей и прекрасным целебным вином. К вашему сведению – единственным вином, которое пьет наш драгоценный государь. – И он присел рядом со мной.

Все это казалось совершенно невероятным, однако упоминание «дона Родриго» заставило меня улыбнуться.

– Откуда вы знаете моего отца, сеньор Санчо?

– Дон Родриго помог мне, когда я остался без денег. После смерти моего хозяина, его сиятельства покойного графа Ордоньеса, бессердечные наследники вышвырнули меня на улицу, хотя я служил их отцу задолго до того, как они появились на свет. – Санчо вздохнул. – Впрочем, это дела давно минувших лет. – И он потер глаза, словно желая убедиться, что я все еще здесь. – В то время вы были учеником в «Эстудио де ла Вилья». Такой славный паренек. Вы очень изменились. Сперва я вас даже не признал. Но когда вы назвали свое имя, я сразу понял, что передо мной сын дона Родриго. Та же, с позволения сказать, порода.

Хоть я был измучен до крайности, речи чудного толстяка меня позабавили. По крайней мере, они на краткий миг воскресили в памяти былые счастливые времена.

– Батюшка ваш так вами гордился, – продолжил Санчо. – Вы знаете, он читал ваши стихи пациентам! Особенно тот сонет, что получил награду. О, я слышал его сотни раз! Дон Родриго всякий раз завершал свою декламацию словами: «Мой друг, ars longa, vita brevis». Однажды больной с ногой в гангрене, которому так и не стало лучше, несмотря на все усилия вашего батюшки, спросил, что означают эти слова. «Это слова великого Вергилия», – сказал дон Родриго. «А Вергилий был лекарем?» – поинтересовался больной. «Мой дорогой друг, – ответил ему ваш отец, словно ребенку, изумленный, что кто-то может не знать Вергилия (правда, я-то знавал еще одного Вергилия в Эскивиасе, дон Мигель, но сомневаюсь, что ваш батюшка имел в виду его, поскольку тот Вергилий был мясником), – мой дорогой друг, это единственные слова, которые мы должны помнить. Жизнь коротка, а путь искусства долог. Вергилий был поэтом – врачевателем человеческих душ». Тогда пациент закричал: «И вы в это верите, доктор? Верите, что жизнь коротка? Моя нога не будет гнить здесь ни одной лишней минуты!» Сказав это, он скувырнулся с койки и почти выполз из лазарета вашего батюшки.