Получив первое письмо Мигеля из Рима, я вздохнул с облегчением. Я победил. Правду говорят: с глаз долой – из сердца вон. Теперь Мигель был так далеко, что при всем желании не смог бы помешать моему счастью с Мерседес. Я оставлял без ответа пространные эпистолы, которые он посылал мне во время работы на кардинала. Они изобиловали анекдотами о властительных господах, встреченных Мигелем в Риме, взволнованными отзывами об итальянской поэзии, которую он читал на языке Данте, и восторгами по поводу прекрасных произведений искусства, виденных им в церквях, базиликах и городских домах. Через некоторое время поток писем иссяк. Возможно, Мигель понял, что я не собираюсь на них отвечать.

Прошло два года. Однажды вечером, отужинав с бабушкой и дедушкой, мы с Мерседес вышли прогуляться в сад. Мы в полной тишине брели среди деревьев, пока кузина не присела на каменную скамью в беседке. Я сел рядом. Стоял апрель, воздух был напоен цветочным ароматом. Птицы, пережидавшие в зарослях самые жаркие часы, начали выглядывать из ветвей в поисках насекомых. До нашего слуха донеслись их первые трели. Казалось, Мерседес целиком захватило волшебство этого мига.

– Любимая, – начал я, – зачем откладывать наше счастье еще на три года?

Кузина даже не посмотрела в мою сторону. Ее взгляд был устремлен в глубину сада, скрытого сумерками. Телесно она была рядом, но душой блуждала где-то далеко. Я надеялся, что, завершив обучение, смогу с помощью семьи найти работу при дворе его величества, мечтал обосноваться с Мерседес в Мадриде, растить детей, а все свободные часы посвящать поэзии. Меня всегда учили, что скромность – неотъемлемое качество истинного идальго. Так что я не питал грез о великой судьбе, скорее подобающих искателям приключений или солдатам удачи. И от будущего я ожидал того же, чего и другие люди моего круга.

– К чему такая спешка? – Мерседес казалась удивленной. – Почему бы не подождать окончания университета, как мы договаривались? Женитьба может помешать твоей учебе, Луис.

Я был не из тех мужчин, которые полагают женский ум ничтожным, и, несмотря на удивление, счел отказ Мерседес вполне логичным. Кузина всегда являлась для меня образцом благоразумия, добродетели и чистоты. Ее репутация была вне подозрений. Я мог поклясться, что во всей Испании не найдется второй такой целомудренной девушки. Но все же, все же… Впервые она сказала мне «нет». Я почувствовал, как внутри заворочалась животная ревность. Неужели кузина просит отложить свадьбу, потому что втайне влюблена в Мигеля и все еще надеется на его возвращение?

– Я поговорил с родителями, они не возражают. И между прочим, – как бы невзначай добавил я, зная, что Мерседес нравится жить с бабушкой и дедушкой, – если ты хочешь, то можешь оставаться здесь, пока я не закончу университет. А я буду приезжать в Толедо при первой возможности.

– Я не могу сегодня дать тебе ответ, Луис, – вздохнула кузина и, взяв мои руки в свои, прижала к щеке. Я с трудом сдерживался, чтобы не наброситься на Мерседес с поцелуями. Когда ее длинные волосы и ресницы соприкоснулись с моей кожей, меня начала бить дрожь. Кузина заговорила, не меняя позы. Я чувствовал, как ее дыхание щекочет мои руки. – Твое предложение для меня – полнейшая неожиданность. Я должна все обдумать, прежде чем так решительно изменить свою жизнь.

В этот момент я пожалел, что не проткнул Мигеля сразу же, как только обнаружил в спальне Мерседес. Я высвободил руки, поднялся и в одиночестве зашагал прочь.

Гонцы принесли в Алькалу радостные вести: наш флот разбил турок в битве при Лепанто. Как это всегда бывает после крупных битв в чужих землях, прошел не один месяц, прежде чем на стенах государственных учреждений появились листы с именами выживших. Услышав от одного из гостей, что списки наконец расклеили, я бросился на улицу, охваченный невероятным возбуждением. Родриго Сервантес значился как выживший, однако я не нашел ни одного упоминания Мигеля. Турки не брали пленных. Означало ли это, что мой враг мертв?

Через несколько дней, во время очередного ужина в Толедо, бабушка, которая каждое утро посещала мессу, спросила меня:

– Луис, напомни, Родриго Сервантес приходится родственником твоему другу Мигелю? – Это был первый раз с момента бегства из Мадрида, когда его упомянули в моем присутствии. – Я сегодня видела его имя на воротах церкви.

– Я видел списки выживших, – ответил я. – Мигеля среди них не было.

И я сделал вид, что всецело поглощен жареной ножкой ягненка на своей тарелке. Неожиданно она начала вызывать у меня тошноту. Я старался не смотреть в сторону Мерседес. Судя по молчанию, которое воцарилось за столом, от меня ждали продолжения.

– Бабушка, можешь представить, какой это удар. До переезда в Алькалу Мигель был моим лучшим другом. Я больше никогда и ни с кем так не дружил… – Здесь мне стоило остановиться, однако я с удивлением услышал, как говорю: – Видит бог, я не хотел вас расстраивать. Но если вы хотите знать, то один из наших однокашников ездил в Мадрид к отцу Мигеля. Дон Родриго сказал, что тело так и не было найдено. Когда Мигеля видели в последний раз, он был смертельно ранен. Дон Родриго боится, что труп его сына покоится на дне Коринфского залива.

Это была самая большая ложь, какую я когда-либо произносил, к тому же ужасный грех – пожелание смерти ближнему. Но забрать свои слова обратно я уже не мог.

– Мне очень жаль, – сказал дедушка. – Я знаю, Мигель был тебе как брат. Упокой Господь его душу. – И он перекрестился.

Бабушка тоже совершила крестное знамение.

– Надо будет заказать панихиду…

Я наконец взглянул на Мерседес: ее глаза были закрыты, а по щеке, сверкая, катилась слеза.

Мигель объявился через пару месяцев после нашей с кузиной беседы в саду. Негодяй остался жив, хотя и не здравствовал. Теперь его письма изобиловали описаниями ужасных ран, полученных в сражении с турками. Складывалось впечатление, что Испания обязана разгромом османского флота исключительно его героизму. В те редкие моменты, когда Мигель оставлял хвастовство, он начинал жаловаться на слишком медленное выздоровление в итальянских госпиталях и бесполезную теперь левую руку. Я испытал приступ неуместного веселья, узнав, что Мигель стал калекой – хотя и ненавидел себя за то, что радуюсь страданиям человека, которого когда-то безоглядно любил. Я понимал, что это грех, что вести себя так – пусть даже по отношению к врагу – недостойно христианина, но моя ненависть была сильнее веры.

Также Мигель просил меня ходатайствовать перед властями и вельможами королевского двора, чтобы ускорить назначение пособия ему как ветерану войны. Я сжег эти письма.

Praemonitus praemunitus[4], как всегда говорил мой отец. Зачем полагаться на волю случая? Конечно, это казалось невероятным, но что, если Мигель решит вернуться в Испанию? Я знал, что колесо Фортуны порой совершает непредсказуемые повороты. Так ли уж беспочвен мой страх? В любом случае Мигель больше не сможет угрожать моему счастью с Мерседес. Пришла пора решительных действий.