– А может, ты сам, засранец, звезде нальешь?

…Димка Курляндцев вернулся из Склифа в полном здравии и, как всегда после запоев, ослепленный грандиозными творческими планами. Поэтому времени, чтобы выслушать Дашеньку, у него не было. Он ерзал на стуле, периодически хватал телефонную трубку, набирал номер и ласково басил:

– Замминистра еще не подошел? А когда?

Наконец он объяснил лисичке, зачем пытается выйти на важное государственное лицо:

– Мы создаем музей современного искусства. Ищем помещение… Ты чего рассказывала-то? Повтори.

И та повторила, почему, собственно, решила уйти. Она запарилась от его алкоголизма, стала худющей, как спидоносица, не следит за собой, и потом, ни в какую Германию они, конечно, не уедут.

Курляндцев все накручивал телефонный диск, кивая невпопад, но при слове «СПИД» очнулся.

– Что?! – заорал он. – Ты что, сдавала кровь? Положительный?! Но меня же проверяли в Склифе – у меня ничего!

Похоже, Димка дурачился, однако нервы у Дашеньки были напряжены, и она сорвалась:

– Дурак! Идиот! Концептуалист хренов!

– Погоди-погоди, – остановил ее Курляндцев. – Я, кажется, дозвонился.

Разговор Димки с замминистра подействовал на общую атмосферу успокаивающе.

– Музей – это ведь парадигма рая, – вещал Курляндцев с интонацией заезжего гипнотизера, – где каждый объект заранее примирен с остальными, поставлен в ряд «экспонатов» и тем самым предан забвению. Противоречие в том, что этот рай посещают толпы туристов со всего мира, а зрительская масса как раз и является носителем разных идеологий. И теперь враждующие идеологии могут встретиться не на стене музея, а перед ней. Таким образом, эти «экскурсанты в рай» заново реидеологизируют то, что утратила идеология…

Когда Димка закончил, Даша спала. Впрочем, через мгновение проснулась. Курляндцев в задумчивости разглядывал ее лицо, словно художник работу ненавистного конкурента.

– Что замминистра? – рассеянно спросила она.

– Обещал рассмотреть вопрос… Вам с Ларчиковым, видимо, лучше съехать. И Фрусману тоже. Тем более ко мне скоро немцы нагрянут.

– Как скажешь. Немцы из Мюнхена? Те самые? – Лисичка без всякой задней мысли напомнила Димке о его бесславной поездке в столицу Баварии, но тот обиделся всерьез.

– Какого Мюнхена?! – гневно воскликнул он. – Гамбург, Гамбург – столица современного искусства!..

Квартиру нашли быстро – были бы деньги. Со скрипом, но Лева все же поделился похоронными сбережениями уральской старухи. Что-то добавила Даша. И они сняли однокомнатную в Перове. Фрусман по привычке хотел было увязаться за ними, но сам же и передумал.

– Надо и мне какую-нибудь бабу завести, – сказал он. – А то две хозяйки на кухне – фигня получится.

Оба новоселья справляли у Ларчикова. Лева принес в подарок старый чайник Tefal. Пояснил без тени смущения:

– У меня на квартире целых три оказалось. Так что дарю – говна не жалко. Правда, временно, – и вдруг с некоей философской задумчивостью добавил: – Съемное жилье – это действительно «энциклопедия жизни», как говаривал классик.

– Какой классик? – поинтересовался дотошный Ларчиков.

– Адин Штайнзальц.[9]

– Один кто? – в свою очередь осведомилась Дашенька.

– Не важно. Я это к тому, что если по порядку рассказать о всех моих съемных квартирах в Израиле, то больше ничего не надо. Вся сионистская одиссея Льва Фрусмана будет как на блюдечке!

И тут лисичка прилипла: расскажи да расскажи. Ее орбакайтевский носик даже, кажется, удлинился от возбуждения.

– Как-нибудь потом. Пьян я, спать хочу, – неожиданно холодно ответил Фрусман.

Со среды будущих паломников принимали в офисе Ларчикова. Верочка встретила шефа привычным кудахтаньем. Доложила, складывая губы в рюмочку: неплохой заказ на германские визы, есть желающие высадиться на Тибет.

– Ну, оформляйте, оформляйте этих ваших копеечных буддистов, – хмыкнул Вадим. – Однако запомни, Вер: мы теперь будем в основном православными паломниками заниматься.

– В Соловецкий монастырь отправлять?

– Почему в монастырь? В светлый град Ерушалайм.

– Куда?

– В Иерусалим, дура. И закрой, пожалуйста, дверь.

Вскоре приехал Фрусман. Первым делом он приклеил скотчем на стену, не очень аккуратно, липовое благословение патриарха, переданное депутатом Полянским. Золотые каллиграфические буквы блестели на солнце, как ботинки жениха. Тут же выяснилось, что компаньон хочет единолично восседать в кабинете. Сцепились рогами, будто два оленя из-за любви к самке. Левины аргументы: мол, рассказы паломников похожи на исповедь, необходима строгая конфиденциальность – вызвали у Ларчикова язвительную усмешку. (Гнать этих безумных старух с их откровениями прямиком за Урал!) Здесь явно другое: Фрусман желает управлять финансами самодержавно, без всякого контроля. А вот это шиш.

– Мы же партнеры, должны все делить пополам: ответственность, тяжкий груз исповедей. – Хитринку на губах быстро проглотить, как фиолетовый инжир. – И потом, ты же иудей. Ты не можешь исповедовать православных.

– Какой иудей? Я тебя умиляю! – воскликнул Фрусман, воздев руки к липе «от патриарха». Но возразить ему было нечего.

Поворчав, он примостил свой термос с заваренной курагой (лекарство от иногда шалящего сердца) рядом с плодами смоковницы[10], спасающими от гастрита Ларчикова. Затем выудил из портфеля и поставил на стол деревянный барабан с агрессивно заточенными цветными карандашами, фото старухи в рамочке, чайную кружку в форме слоненка с элегантно согнутой ручкой-хоботом.

– Это мама твоя? – спросил Вадим, обозревая портрет.

Лева поперхнулся:

– Это Голда Меир, бывший израильский премьер-министр. Ты что, Голду не знаешь?

– Слышал… имя.

– У вас тут не только солнца нет. Вообще – темнота!

Вошла Верочка, левое ее запястье было исцарапано в кровь.

– Что с тобой? – зевнул Ларчиков.

– Кот с улицы забежал. Я проветривала, дверь открыла. И он… это… шмыг. Весь облезлый, наглый! Еле поймала за шкирку. И вот – производственная травма. Можно домой, а?

– Какой домой? Начало рабочего дня. Запиши номер и соедини меня. Это клуб один, спросишь арт-директора. И возьми там йод в аптечке.

– Кстати, о клубе. Ты звонил в «Метелицу» насчет презентации? – спросил Фрусман, наливая из термоса.