– Почему?

– Ну, говорят, что ремонт надо делать, но что-то тут нечисто…

– Что нечисто? – тут же вспыхнула Янка: неужели бабушка ему рассказала, что она нажаловалась?

– Ну, наверное, они боятся, что я тебя соблазню.

– А ты? – насмешливо, чтобы скрыть растерянность, спросила Янка.

Никогда еще Глеб не говорил с ней так… откровенно. Она смутилась, и в тот же миг ей захотелось, чтобы у них с Глебом было ВСЁ. А что? Ей уже шестнадцать!

– Что?

– Соблазнишь?

– Яна… ты играешь с огнем, – сказал он тяжело. – А это опасно.

Глеб дотронулся пальцами до ее плеча, провел по ключице, замер, а потом рука упала вниз, повисла вдоль тела. Янка смотрела на него распахнутыми глазами, а все язвительные и умные слова вдруг куда-то улетучились, испарились, одна ерунда вертелась на языке, и она выпалила поспешно:

– Могу устроить тебя к хорошим людям. И недорого.

Глеб усмехнулся и ответил равнодушно:

– Давай.

Дура, вот дура! Ничего поумнее не нашлась сказать? «Могу устроить»! Как тетки на автовокзале! И какие глаза у него сразу стали – насмешливые и снисходительные. Она для него маленькая девочка, была и останется. Дура, дура безмозглая!

Сквозь жгучий стыд она слышала, как бабушка вышла из дома и что-то крикнула Глебу и как Глеб говорил ей, что, конечно же, съедет, он все понимает, ремонт есть ремонт, да не вопрос, жилья сейчас навалом, и потом, может, это знак, что ему пора двигаться дальше, в другое место?

– Вот-вот, – буркнула бабушка, – Крым большой.

Глеб собрался за час.

– Ну, веди, мой ангел нежный, – сказал он Янке, и она повела.

– Тетя Нияра, вот вам постоялец. Тихий, скромный, платит хорошо!

Янка эти слова заранее приготовила и сто раз отрепетировала. Глеб брови приподнял: ого! А тетя Нияра захлопотала:

– Сейчас, сейчас, миленький, вот тут пока сядьте, а то Яночка не предупредила, мы сейчас мигом вам комнату освободим…

– Мать! – хмуро одернул ее Таль. Его злило, что перед этим фотографом все так юлят. Кивком головы он отозвал Янку в сторону. – Чего это вы его прогнали?

Янка повела плечом.

– Ну?

– Подумали, что он ко мне клеится.

– А он?

– Что?

– Клеился?

– Ты, Таль, дурак?

Но Таль был совсем не дурак. Он видел, как этот хлыщ московский на его зеленоглазую Янку смотрит. Будто одежду снимает.

– Правильно, что выгнали, – сказал он. – А тут я за ним присмотрю.

– Ты лучше за собой присмотри, – фыркнула Янка.

Потом попрощалась со всеми, получив охапку взглядов в награду: хмурый – от Таля, благодарный – от тети Нияры и Анюты, преданный – от Маруси. И непонятный – от Глеба. Шла по набережной и улыбалась. Теперь Таль ни за что не догадается, что она к ним жильца спровадила, только чтобы им подработать. Смешной Таль! Ревнует… Да нужна она Глебу! «Нужна, нужна!» – бился в сердце комок из его взглядов, слов, улыбок, из его краткого прикосновения, которое Янка до сих пор чувствует, будто навсегда отметина – вот тут, в ямочке между ключицами, где живет теперь ее дыхание и сердце.

Тарас стоял на горе, смотрел в сторону моря. За спиной начинался Верхний Перевал, его заповедник. Можжевеловая роща, сосны, потом буковый лес. Тарас знал его, как знал родной дом. Все-таки пять лет лесничим. И пять лет он не может привыкнуть к виду, что распахивается с этой горы. Каждый раз что-то тоненько рвется в груди. Надо будет еще раз привести сюда племянников. Тарас вспомнил, как Янка замерла в буковом лесу у Хапхала, и усмехнулся. И тут же крикнул вниз, на тропу:

– Глеб! Ты как?

– Нормально! – донеслось с тропы.

Тарас улыбнулся снова. Смешной этот Глеб. Ну зачем лезть в горы, если не любишь их?

– Искусство требует жертв, – будто услышав Тарасовы мысли, пропыхтел Глеб, поднимаясь наконец-то на гору. Он уперся руками в колени, тяжело дышал и сплевывал. Тарас хмуро ждал. Хотя надо было бы сказать, чтоб не плевался.

– Ну, вот твое искусство, любуйся, – усмехнулся Тарас.

Внизу парило море. Уснувшими исполинскими животными застыли около него горы. Вились тут и там тропки и дороги. Замерли отдохнувшие за зиму виноградники. Тарас отошел к огромному древнему можжевельнику, похлопал его по стволу, как коня, прислонился спиной. Глеб устало достал фотоаппарат и штатив, начал настраиваться, будто примериваясь, прицениваясь, как на рынке. Тарас впервые смотрел на него неприязненно. Янка вот еще влюбилась. Дуреха. «Зато ты больно умный, – опять внутренне нахохлился, нахмурился Тарас. – Будто Юлька должна ждать тебя вечно». Но жениться на Юльке – это значит уйти из заповедника или мотаться все время к ней в Феодосию, жить на два дома. Не хочется ему так. И оставить это место не может. А она? Что ей, трудно сюда перебраться? «Так ты бы спросил», – проворчал про себя Тарас и устало тряхнул головой, решил не думать об этом. Вон Татьяна выскочила замуж, такая любовь была, а теперь? Что Янка, что Ростик, что сама она – будто отравленные на всю жизнь.

– Просто потрясающее место! – закричал с обрыва Глеб. – Такой простор! Ого, а ты-то какой живописный! – он направил объектив на Тараса. – Вы с этим деревом чем-то даже похожи.

– Возрастом?

– А что? Ему сколько?

– Лет триста, наверное…

– Ну, нет, не возрастом, но он такой же, понимаешь, весь одинокий, гордый и независимый, стоит особняком, но творит пейзаж…

«Все, понесло», – подумал Тарас и отключился от Глебовой трескотни, стал смотреть на море.

Мама работала в темном, тесном павильончике, где всегда пахло лежалым арахисом и чем-то еще, противно-сладким. «Как можно целый день тут сидеть? – недоумевала Янка каждый раз, когда приходила к маме на работу. – С восьми до восьми! Я бы рехнулась! Еще эта толстуха!»

Толстуху звали тетя Ира, она была маминой сменщицей, но любила приходить в магазин и во время маминой смены, так, поболтать. Толстая тетка с кудрявыми рыжими волосами, обветренным и вечно загорелым лицом, хриплым голосом. Она все время приставала к Янке с идиотскими вопросами: есть у нее мальчик? Целовалась она? А сколько раз? Взасос или просто? А может, она совсем большая уже, а? И противно подмигивала при этом. А потом хохотала, когда Янка отшучивалась, дерзила или «включала мороз», как тут говорили, то есть игнорировала полностью. Тетя Ира все равно хохотала.

– Как ты с ней работаешь? – пытала Янка маму и удивлялась еще больше, когда та с деланым равнодушием говорила:

– Да нормальная женщина, обычная… Ты как-то предвзято к людям относишься.