умерла и оставила наследство — двадцать тысяч долларов — своим кошкам — их пять штук. «Хочу, — написала она в завещании, — чтобы мои кошки жили в человеческих условиях», — сказал один из мальчишек. — Вот бы достать такие большие шкуры кошачьи, надеть бы, забраться бы в них на место тех кошек? А?

— Ладно! — вскочил старший из мальчиков. — Я пошел, языком не заработаешь.

За ним поднялись остальные и, распрощавшись с Эллисом и Терри, побежали к порту. Остался только уругваец. Он вытащил из кармана кастаньеты и затянул песенку, которую пел туристам.

— Это ты сочинил? — спросила Терри.

— Нет, что ты, это мой земляк Марио Бетанкур. Я — только музыку.

Они подошли к гостинице. На улице из багажника автобуса разгружали вещи новых постояльцев-туристов.

Терри протянула руку мальчикам: такие не дали бы ее в обиду Чарли Торнтону из их школы в Висконсине. Жаль, что его здесь сейчас нет, — она бы его спросила: «Ну что, тебе еще нужны мои деньги? Я тебе еще должна подчиняться?» А эти ребята стояли бы с ней рядом...

— Утренний выпуск! В последнюю минуту! Месть гангстеров! — закричал, выскочив из-за угла, разносчик газет.

Терри инстинктивно оглянулась: ей вдруг почудилось, что из кафе на нее смотрит Прыщавый.

Она поспешно вошла в гостиницу.

Маленькие батраки.

Это было в царские времена

Два дня после ее спасения Терри не могла отвечать на вопросы. И газеты печатали сообщения с самыми различными предположениями о возможных причинах того, почему она очутилась в океане. Происшествие? Или преступление? Но никто из журналистов не посвятил ни строчки тем, с кем семья Дюперо могла столкнуться в первый же день пребывания в городе Майами.

Кто же это мог быть? Прежде всего, вероятно, — сверстники Терри, которые попадаются туристам и курортникам на каждом шагу. Они подтаскивают их вещи из лифта в номер, предлагают газеты, чистят сапоги, продают фрукты и выполняют сотни других простых и сложных дел наравне со взрослыми. Уже во Флориде, проезжая по дороге номер 441, ведущей с севера в Майами, Терри могла бы увидеть детей одного с ней возраста, каких она раньше никогда не встречала. О них не знают и многие другие американские ребята, живущие в городах. Их можно увидеть только на проселочных дорогах, в стороне от больших автострад. У самой обочины стоят, словно вытащенные из свалки, допотопные грузовики. Возле них ветхие хижины и палатки. У входа по вечерам загораются костры. Вокруг костра, над которым готовится варево, вместе со взрослыми сидят и дети. Вокруг лагеря в свете костров видны усыпанные плодами фруктовые деревья. Ранним утром ребятишки вместе со взрослыми бросятся усердно собирать эти плоды и наполнять ими корзины под присмотром хозяев плантаций или их приказчиков.

Два миллиона американцев — мужчин, женщин и детей — весь год кочуют по стране в поисках плантаций и садов, где нужны сборщики урожая. У них нет постоянных жилищ, кроме полуразваленных кузовов автомашин. Их дети никогда не спали в настоящих постелях, никогда не ели досыта.

Американский журнал «Атлантик» рассказал об одной такой группе. Среди сборщиков — мальчик Луи. Ему двенадцать лет, и он самый старший из детей. Трудно было определить его возраст: все лицо его испещрено мелкими морщинками. К концу рабочего дня он обычно стоит сгорбившись, засунув руки в карманы, и со спины напоминает маленького старичка. Он уже побывал с отцом на плантациях в разных концах страны. Рядом с ним работает пятилетний Билли. Их товарищу Роберту около одиннадцати лет. Он еще помнит, каким бывает настоящий дом. Пошел лишь второй год с тех пор, как его отец потерял работу на лесопильном заводе. Больше в их городке негде было устроиться. Родители продали их дом и двинулись вместе с другими батраками по проселочным дорогам в поисках объявлений: «Здесь нужны сборщики урожая». По одним сведениям таких кочующих малолетних батраков, как Луи и Роберт, в США сто пятьдесят — двести тысяч. Другие утверждают, что их шестьсот тысяч.

Многие постоянно болеют от непосильного труда и недоедания. Те, кто интересовались жизнью этих ребят, выяснили, что многие из них — а на некоторых плантациях и все ребята — в течение шести месяцев ни разу не пробовали молока, не говоря уже о мясе, и питались одной кукурузой и рисом.

...Птицы, пока их дети не научатся самостоятельно летать, приносят им корм в гнездо, хищные звери тащат добычу своим детенышам, пока те не наберутся сил для самостоятельной охоты.

Тем более человек! Разве не хотели бы родители Луи и Роберта видеть их не на плантации, а в школе, подобной той, в какой училась Терри? Или беззаботно гоняющими мяч?

Почти во всех цивилизованных странах есть законы, запрещающие нанимать на работу детей. Есть даже специальные инспекторы. Когда один из них появился на плантации, где работали Луи и Роберт, женщина-сборщица, увидев его и догадавшись, кто он, по портфелю, который инспектор держал в руках, сказала громко, глядя в безоблачное небо: «Наверняка будет дождь».

Во всех концах плантации стали повторять эту фразу: она звучала как команда. Тотчас десятки маленьких сборщиков, пригнувшись, ринулись в близлежащий лесок и притаились в нем.

Можно держать тысячи инспекторов, но если ребенку, чтобы самому не умереть с голоду и не потерять родителей, нужно зарабатывать, он будет относиться к работе как взрослый, боясь потерять ее, сколько бы ему ни платили.

Это жульничество началось давно.

Австрийская императрица Мария-Тереза приказала ставить на работу в кружевном производстве детей шести— семи лет. Таких детей к концу XVII века на кружевных фабриках Австрии работало свыше десяти тысяч. Малыши трудились на текстильных фабриках, на фабриках иголок, бронзы, цепочек, ковров, бумаги, фарфора.

В Англии еще сто пятьдесят лет назад чистили трубы не щетками, а мальчиками. Через трубу мальчик влезал в печь и своим телом стирал со стен труб сажу. Ни один малыш не обходился при этой «чистке» без ран и ссадин.

В ответ на протесты тех, кто пытался защитить детей, один из лордов заявил:

— Англия сгорит, если мальчики не будут чистить трубы!

Дети нередко начинали работать на фабриках с пяти лет, чаще с шести, очень часто с семи и больше всего — с восьми-девяти лет!

Дети были несчастны. Непосильная работа только ради того, чтобы не умереть от голода, — самое жестокое мучение.

И ни один истинный революционер не оставался к