Сначала я увидел голые пятки, худые и шершавые, а потом и остальное, накрытое простыней. У остального не было лица, только выпуклость под легкой тканью. Двое парней в сизых куртках и таких же штанах потащили все это вниз, снова ногами вперед, и я долго еще видел синеватые ногти на голых, чуть скрюченных пальцах.

– Не стой тут, милый. – Тощая Сима запирала сорок шестую. – Уехал Петр, навсегда, и ждать его не надо.

Я бросился к себе, оскальзываясь на ступеньках, сжимая зубы и кулаки. Долго возился с замком, а когда наконец справился, понял, что не могу идти. Сидя на давно не чищенном коврике, я даже не ревел – только громко ругался и колотил по каменной плитке. Там меня и нашла мать. Втащила внутрь, отмыла, отпоила чаем с травой. Я хотел спалить свои книги, прямо в шкафу, будто в запертом доме. Но не спалил. Я забыл их, как забыл того человека – вместе с его очками, папиросами и голыми синеватыми ногтями.

Хрящ вернулся в город в начале октября. Холодало, осины девственно краснели, и я начал топить в Берлоге печку. Дрова мне разрешали брать у Бичо за помощь по хозяйству и прочие заслуги. Мария складывала в рюкзак пахучие поленья и грозила:

– Смотри! Если для девки топишь…

Она не знала, где стоит Берлога, и ревновала к ней не меньше, чем к воображаемым девкам.

Когда струйка дыма вытянулась и над времянкой Хряща, я отправился в гости. Пустырь между нашими территориями взмок, расплылся, и приходилось прыгать с доски на доску, чтобы не пачкать ботинки. В доме меня Хрящ не принял, отвел в сторонку – там стояли деревянный стол и лавки, кое-где покрытые влажным мхом. Прежде чем сесть, я подложил рюкзак. Хрящ же плюхнулся прямо так, словно штаны его вовсе не промокали.

– Случилось чего? – Поросячьи глазки глядели без приязни.

– У тебя пока нет. – Я откинулся назад, и спине сразу стало сыро.

– Ой-ой, – заелозил Хрящ, – чувствую испуг.

– Приятно слышать.

Это был первый раунд, примерочный. Оба мы размялись, показали мускулы, но драка как таковая еще не началась.

– Жир говорит, ты игрушку у него стырил? – Хрящ выложил на стол землистые ручищи.

– Взял, – поправил я, – Жир твой тявкает много, за то и наказан.

В лещине, растущей вдоль забора, загудело. Ветер ахнул, вырвался из кустов, слизнул со стола подсохшие листья. Полетел дальше, к пустырям, попутно сдирая платья с робких осин.

– Надо-то чего? – вдруг спросил Хрящ и поглядел нехорошо, в переносицу.

– В гетто надо. И лучше сегодня.

Он вздернул брови, согнутым мизинцем постучал по столу, а потом мне по лбу, условно, конечно. Коснись он меня, и разминка бы в два счета переросла в бои без правил.

– Что ты там забыл, болезный?

– Думаю, человечка одного прячут, моего человечка. Хочу вернуть.

– Ух, ты, – хмыкнул Хрящ, – твоего-о-о. Выслужиться надо, чтобы прятали, и не одним местом. Выслужился твой человечек?

– А сам ты выслужился?

– Я-то? Само собой, – гордо ухмыльнулся он, и в проеме рта зажелтели косые зубы.

– Ну так веди! Если тебе это можно, конечно.

Пробный удар прошел по касательной. Хрящ спрятал зубы, вытащил смятую пачку сигарет и бросил ее на стол.

– Твой интерес уяснил. Мой-то в чем, а, Зяблик?

– Скажи, сколько ты хочешь, деньги есть.

Хрящ мелко рассмеялся:

– Вот смурной! Денежек хочет дать.

– А что, денежки не нужны, Хрящ? – как будто удивился я.

– Нужны, Зяблик, нужны. Только цена тут другая.

– Какая же?

– Никакая. – Он поджег сигарету, вдохнул, выпустил вонючий дым. – Не место тебе там, понял?

Коц! Первый апперкот заставил меня закашляться и взять паузу. За спиной Хряща, метрах в двадцати, замаячили пацаны, и среди них – Жир, на этот раз в трикотажной шапке. Курили, поглядывали недобро, но с места не двигались. Ждали.

– А что бы ты сказал… ну, к примеру, про гнейс?

Ответный кросс пришелся ему в печень. Он чуть не выронил сигарету и смотрел ошалело, как разбуженный пес.

– Чего-чего?

– Гнейс. Знаешь такую штуку?

– Ну допустим. – Он уже совладал с собой и снова барином развалился на скамейке.

– Тогда идем в гетто. Сейчас.

– Вот что, болезный, – Хрящ подобрался, глазки его превратились в прорези, – за так не поведу, гнейс там или не гнейс, мне по барабану.

– А за как поведешь?

– Пфф, – фыркнул он, – сделаешь, что скажу, и в расчете.

Новый удар опрокинул меня навзничь. Куда-куда, а в рабство не хотелось совершенно, о чем я Хрящу и заявил. Тот пожал плечами:

– Ну вали, раз так.

Вариант вали не годился совсем. Фактически гетто было последним шансом, и не раскрутить этот шанс по полной я не мог. Заметив мои колебания, Хрящ зашептал:

– Не боись, чистюля, плохого не попрошу. Все по силам, почти все по закону.

– Смотри, обещал. – Я нехотя протянул ему руку.

Пожатие вышло вялым и потным, оно не годилось для толстошеего Хряща – так же, как не годились для меня навязанные им условия. Бой окончился вничью, но мне почему-то казалось, что он позорно проигран.

– Жир! – крикнул Хрящ через плечо. – Самогоныча тащи! Обмоем договор-то, а, Зяблик?

Я поднялся:

– Нет, Хрящ, не обмоем. Лучше скажи, когда пойдем.

– Ну уж не сегодня. Время настанет – пацанчика пришлю, любимого твоего. – Он кивнул на Жира, бегущего к дому за бутылкой. – А пока жди и помни – услуга за услугу.

При первых заморозках рябина, растущая у Берлоги, стала сладкой. Я обдирал темно-красные кисти и горстями закидывал ягоды в рот. После таких набегов хотелось мяса, и я отправлялся за пирожками в ближайшую столовку. Потом сидел на скрипучих качелях, жевал и смотрел на запад – с той стороны в любой момент мог появиться Жир. Но дни шли, а Жир не появлялся, и я уже подумывал, не напомнить ли Хрящу про уговор. Хотя, конечно, для меня это стало бы потерей чести.

Когда однажды в западных кустах мелькнуло яркое, я выронил пирожок и соскочил с качелей. Солнце царапнуло шапку с помпоном, вязаный шарфик, и я разочарованно сплюнул – этот мелкий придурок снова явился в Брошенный край. Ну-ну, хрящевые шестерки будут только рады. Я сел обратно и стал смотреть, как он вприпрыжку несется ко мне.

– Привет! – Остановился метрах в трех, помахал концом шарфа.

– Чего надо? – огрызнулся я.

– Вот, смотри! – Мелкий вытащил из кармана часы, вскинул их над головой. – Тебе принес!

Замер, хлопая глазенками. Наверное, ждал, что я растаю, набегу на эти часы, кстати, дорогущие, всплакну. А я не