Не менее зловещим выглядело казачье войско, когда оно отправлялось в чужие края мстить, как это преподносилось самим Бульбой и его приспешниками, «за поругание Русской земли». Вот как об этом записано в повести:

…часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг — и всё тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу…

(Из главы V. — Данная часть текста, как и размещённые ниже, приводится в сокращениях).

Жестокости чинились и при осаде крупных поселений, о чём рассказано, в частности, в связи с подготовкой штурма крепости Дубно:

Войско, обступив, облегло весь город и от нечего делать занялось опустошеньем окрестностей, выжигая окружные деревни, скирды неубранного хлеба и напуская табуны коней на нивы, ещё не тронутые серпом, где, как нарочно, колебались тучные колосья, плод необыкновенного урожая, наградившего в ту пору щедро всех земледельцев.

(Также из главы V).

А вот какой случилась ночь, когда в осаждённый вражеский бастион тайно сбегает младший сын Бульбы Андрий; она точно срисована кистью художника; и здесь опять следы той же отупелой беспощадности и бесчеловечности:

…были зарева вдали догоравших окрестностей. В одном месте пламя спокойно и величественно стлалось по небу; в другом, встретив что-то горючее и вдруг вырвавшись вихрем, оно свистело и летело вверх, под самые звёзды, и оторванные охлопья его гаснули под самыми дальними небесами. Там обгорелый чёрный монастырь, как суровый картезианский монах, стоял грозно, выказывая при каждом отблеске мрачное своё величие. Там горел монастырский сад. Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением в огне.

(Также из главы V).

Наконец в той же тональности повествуется о злодеяниях полка Тараса, отделившегося от запорожского войска, когда он, ожесточаясь мщением, в том числе под влиянием увиденной им самим сцены с невероятно жестокой физической казнью его старшего сына Остапа, устремился на запад от границ Украйны:

…Тарас гулял по всей Польше… Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые мёды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» — повторял только Тарас. Не уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя.

(Из главы XII).

Легко представить, что по таким же звериным, бесчеловечным сценариям должны были развиваться события и в местах, куда заносило армии и ордена средневековых крестоносцев.

Их последователям из Малороссии, может, было свойственно вести себя как разбойникам и отъявленным убийцам только в условиях походов или пребывания в Сечи? Не умягчались ли их сердца, когда им доводилось отвлекаться от войсковых сборов и навещать родные земли и поселения?

Как бы не так!

В той же повести Гоголь искренне опечаливается участью жены Тараса, матери их сыновей, в полной мере испытавшей неуравновешенность и бездушие этого, с позволения сказать, рыцаря.

Подтверждая то, что чёрствым и бесчеловечным он проявлял себя всюду и всегда и соболезнуя Тарасовой супруге, литератор пишет:

…она была жалка, как всякая женщина того удалого века. Она миг только жила любовью, только в первую горячку страсти, в первую горячку юности, — и уже суровый прельститель её покидал её для сабли, для товарищей, для бражничества. Она видела мужа в год два-три дня, и потом несколько лет о нём не бывало слуху. Да и когда виделась с ним, когда они жили вместе, что за жизнь её была? Она терпела оскорбления, даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки, она была какое-то странное существо в этом сборище безжённых рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой. Молодость без наслаждения мелькнула перед нею, и её прекрасные свежие щёки и перси без лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами. Вся любовь, все чувства, всё, что есть нежного и страстного в женщине, всё обратилось у ней в одно материнское чувство. Она с жаром, с страстью, с слезами, как степная чайка, вилась над детьми своими.

(Из главы I).

Поистине, геройствовавший казацкий старшина был и в отношении к своей, самой близкой женщине таким же аморальным, каким являл себя перед врагами, наделяя себя правом быть наверху всех, правом выступать самозваным охранителем русской земли! — Нельзя в нём разглядеть хотя бы искры, хотя бы чего-то скрытого, непроизвольного, что держалось бы в нём «от» «настоящего», идеального образа рыцаря, как то широко и ярко представлено в доне Кихоте.

Традиция, которою «предусматривалось» неумеренное почитание рыцарства и идеального в нём, продолжалась и много позже написания «Тараса Бульбы».

Вот как оно было представлено Буниным в ХХ веке в упомянутой выше его повести «Жизнь Арсеньева. Юность»:

Дон-Кихот, по которому я учился читать… и рассказы… о рыцарских временах… свели меня с ума. У меня не выходили из головы замки, зубчатые стены и башни, подъёмные мосты, латы, забрала, мечи и самострелы, битвы и турниры. Мечтая о посвящении в рыцари, о роковом, как первое причастие, ударе палашом по плечу коленопреклонённого юноши с распущенными волосами, я чувствовал, как у меня мурашки бегут по телу. …Я… не раз дивился: как мог я, будучи ребёнком… глядя на книжные картинки… так верно чувствовать древнюю жизнь этих замков и так точно рисовать их себе? …я когда-то к этому миру принадлежал. И даже был пламенным католиком.

(Книга первая, XIV. — Текст приведён в сокращениях).

Можно удовольствоваться тонкостью и