— Милая моя, надеюсь, вам сейчас удобно и вы расслабились? — возникает в пространстве голос и возвращает время.

— Да, спасибо. Очень удобно.

— Тогда порадуйте меня словами, милочка. Молчанием в прошлый раз вы меня уже сразили. Давайте вместе взлетим на ковре-самолете и отправимся в ваше далекое безмятежное детство. Попробуйте вспомнить себя в самом что ни на есть раннем возрасте. Вот вы делаете первые шаги, вспомнили?

— Нет. — Невольно испытываю раздражение и, к сожалению, не умею скрыть его, оно улавливается в моем голосе. Может, он издевается надо мной?

— Да, милая, да. Ничего не исчезает бесследно из памяти, а только скрывается под кучей последующих событий. Ваша память — это чулан, в котором скрыто множество давно забытых вещей. Не все они вам необходимы, не все полезны, некоторые даже вредны, но есть и любопытные вещички. Поэтому, смею вас уверить, вы вспомните, потом вспомните. В каком возрасте себя видите?

— Может, четыре или пять лет, — говорю наобум, лишь бы успокоить милого старичка.

— Хорошо, милая! Расскажи о себе, как выглядишь, что делаешь в тот момент? — Голос иронически-добродушен и может принадлежать только новогоднему Деду Морозу.

— Стою в ситцевом платьице в горошек, в руках держу куклу, — фантазирую я, и вдруг яркие воспоминания захлестывают меня: я стою в ситцевом платье в горошек и держу куклу…

— Молодец, милая. Не останавливайся, расскажи все по порядку. Кто рядом с тобой находится, что делаешь? Погрузись в свои воспоминания и отдайся их течению. Главное, не забывай наш с тобой основной уговор-закон — быть предельно откровенной. Все твои воспоминания, ассоциации должны покинуть укромные уголки памяти и обрести плоть слова, — теплый голос пушисто мягок, плавно колышет, и глаза сами собой закрываются.

Я четко вижу себя в простеньком платьице, с ободранными коленками, держащую в руках наполовину оскальпированную куклу Машу. По моему личику текут слезы: не знаю, что делать. За закрытой дверью ванной истерически-плачущий голос матери. Ее закрыл отец — большая, темная и хмурая фигура, не имеющая лица. В нем всегда чувствуется враждебность, от него исходит угроза, его голос резок и напоминает рычание, нет, лай обозленной собаки. Его с нами нет, он закрыл маму и ушел. Пытаюсь дотянуться до шпингалета, чтобы открыть дверь, но мои ручки только скользят по ней: я слишком мала ростом. Бессилие перед страшным злом, удерживающим маму в темноте ванной, вызывает поток слез. Я в них тону и уже не различаю слов, доносящихся из-за двери.

Следующая картина воспоминания — я гораздо старше. Вместе с братиком стоим на коленях и молимся, чтобы у нас не было отца, чтобы его забрало к себе небо!

Разве об этом я могу рассказать незнакомому человеку, даже если он врач?

— Милочка, вы можете кого угодно перемолчать. Расслабьтесь, и мы еще раз попробуем.

Все его последующие усилия были напрасны, вновь у него со мной ничего не вышло. Я продолжала молчать, как партизанка на допросе, и он, чтобы активизировать мою память, предложил подвергнуть меня гипнотической гипермезии — это так называемое «сверхзапоминание».

Он хочет попытаться меня разговорить под гипнозом. Смешно морщит лицо, показывая, что прибегает к этому лишь в крайних случаях. Рассказывает, что это не совсем правильно, так как такая методика может снимать торможение в мозгу, а может его вызывать. Я не вникаю в его пояснения. Мне страшно неудобно перед ним, и я соглашаюсь. Ненавижу ставить людей в неловкое положение, ибо сама от этого часто страдаю.

Яркое щедрое солнце обжигает лучами даже сквозь одежду. Тень от деревьев не спасает от зноя, а лишь создает иллюзию прохлады. Раскаленный асфальт, насытив свинцовой тяжестью воздух, высосал из меня всю энергию сегодняшнего дня. Иду по улице в полусонном, почти полуобморочном состоянии. Скорее домой, в прохладу кирпичного здания, под освежающие струи душа! Два года, как мама получила инвалидность по болезни, и полгода, как перестала выходить на улицу. Да и по квартире она передвигается только с моей помощью. Год назад Марик, мой друг детства и сосед по площадке, предложил мне уехать с ним в Германию. Он не предлагал выйти замуж — это как бы само собой разумелось при выезде за границу.

— Ты поедешь со мной? — спросил Марик, прервав мою рассеянную сосредоточенность, глядя, по своему обыкновению, в сторону через толстые линзы очков.

Мы возвращаемся вечером из зала органной музыки, расположенного в костеле. Выступление Ольги Басистюк, знаменитой украинской певицы, — это настоящее чудо!

— У меня практически оформлены документы, но если ты согласна, я задержусь здесь на пару месяцев, при условии, что мы уедем вместе.

С момента отъезда в Германию его родителей и младшей сестры прошел уже год. Они готовили там для него плацдарм, а он оставался здесь один и неспешно продавал вещи и квартиру. Марик очень хороший человек, прекрасный товарищ, но горячих чувств я к нему не испытывала. С другой стороны, мне уже тридцать два года, и в ближайшем будущем не предвидится серьезных предложений о замужестве. Последняя возможность сесть в уходящий поезд.

На душе радостно от прекрасного голоса Басистюк, хорошего теплого вечера, предложения Марика, но я не знаю, как на него отреагировать. Я по привычке начала вести внутренний диалог с Мариком, и наше молчание затянулось.

— Почему ты молчишь? Если я тебе не подхожу, так и скажи!

Я вздрогнула от прозвучавшей в его голосе горечи.

— Милый Марик, почему ты так считаешь? Просто я подумала, что ты мне дашь время поразмыслить и не ждешь сиюминутного ответа. — Увидев, что у него неожиданно вытянулось лицо, смягчаю сказанное: — Может, мне неудобно сразу дать положительный ответ и я немного кокетничаю? Ко всему, мне надо с мамочкой посоветоваться, — пытаюсь выкрутиться из щекотливого положения.

— Времени на раздумья, к сожалению, почти нет. Завтра знакомые едут в Германию и увидят моих родителей. Я хочу с ними передать письмо. О моем предложении тебе они пока не знают, так что, если ты согласна, я должен сразу поставить их в известность. Я буду передавать им письмо завтра в семь часов утра.

— Сколько времени ты отвел мне на раздумья, Марик?

— Нисколько, мне ведь еще предстоит написать это письмо. Если хочешь, можешь считать временем для раздумья то, что займет оставшаяся часть пути.

— Ты так щедр… — со смехом говорю я, и мне вдруг хочется взять его за руки и весело закружиться с ним посреди улицы. Но он слишком серьезен для этого, да и я на это не решусь — года обуздывают душу.

— Ты меня знаешь уже не один десяток лет, как и я тебя. — Марик предельно серьезен и держится солидно. — Твоя жизнь прошла у меня перед глазами, как и моя — у тебя.

— Но, бывало, жизнь проходила и за закрытыми дверями… — замечаю я.

— Много знать тоже вредно, по крайней мере я знаю достаточно, а ты решай.