— Отвратительный сон. Кровавый, не живой и не мертвый двигающийся комок.

Но это только начало. Следующей ночью Мартину опять снится сон. На этот раз ему снятся глаза Би. Глаза у Би слишком большие. У Мартина родился ребенок с большими, удивительно круглыми глазами, глазами хищника. Сны продолжаются. Ребенок снится ему каждую ночь, и каждая ночь хуже предыдущей. Он постоянно видит Би в новом облике. Она появляется в его рвоте или испражнениях, она истерзана, раздавлена, изранена или покрыта сыпью.

Иногда в своих снах он ложится к ней, ложится на нее, в детскую кроватку… Ее глаза слишком большие.

Глаза у нее слишком большие, но это по-прежнему Би.

— Би, рожденная от обычной здоровой женщины, и ей только-только исполнился месяц, но все же, — говорит Мартин, — все же…

Он показывает мне фотографии Би в младенчестве. Мартин не из тех, кто при каждом удобном случае вытаскивает семейные фотографии, я сама у него прошу.

— У тебя есть ее фотографии? — спрашиваю я.

— У меня нет, есть у Стеллы, — говорит он.

Я рассматриваю фотографии. Би в детской кроватке, на полу, когда она только начала держать головку, на столике, закутанная в красную пеленку. Действительно, глаза очень большие. С этим нельзя не согласиться, но в остальном, насколько я могу судить, обычный розовый младенец.

— Я просыпаюсь, и перед глазами у меня стоят эти картинки, — рассказывает Мартин. — Нет, не фотографии, которые ты смотришь, а картинки из снов, не могу их прогнать. Стелла поднимается к ней, колыбелька стоит в нашей комнате. Она редко плачет. Говорят, нам повезло, что ребенок не плачет. И вот Стелла поднимается, берет Би на руки и прижимает к груди. «Посмотри на нее, — говорит Стелла, — посмотри, как она ест». А у меня перед глазами картинки. Би лежит у Стеллы на руках, я осознаю это, маленькое беспомощное существо, сосет материнскую грудь, за окном светло, я слышу, что наступило утро, кто-то хлопает дверью или зовет собаку. Но чтобы я погладил этот мягкий сморщенный затылок или обхватил своими руками ее крошечные ладошки? Нет. Это же ребенок, который преследует меня по ночам, думаю я. Чужой ребенок. Чужой. Он же совсем чужой, понимаешь?

Я киваю, но не перебиваю его.

— Естественно, Стелла замечает, что я избегаю Би. Что я отворачиваюсь, когда она приносит ее. Поначалу она приходила в ярость. «В чем дело? — кричала она. — Ты почему себя так ведешь?» — «Дай мне время», — отвечал я. Я говорил, что ревную. Ребенок целиком завладел ее вниманием, и мне ничего не достается. Тогда она качала головой и выходила из комнаты. Но постепенно она начинает замыкаться в себе. Я слышу, как она плачет. Я захожу к ней и обнимаю. «Что с тобой такое? — спрашивает она. — Ты не любишь ее?» — «Конечно люблю, — отвечаю я, — конечно, Стелла. — Я делаю вид, что сержусь. — Естественно! Или только ты знаешь, что значит любить ребенка? Разве только ты умеешь по-настоящему любить?» — кричу я, но знаю, что напрасно сотрясаю воздух. Она в ответ кричит, что если мужчина не берет на руки собственного ребенка, то в его любовь не очень-то верится. И постепенно она начинает давить на меня. Становится грубой… Это единственное подходящее слово. Стелла может внезапно стать по-настоящему грубой. У нее даже лицо меняется: тонкая усмешка на губах, обвиняющий — нет, презрительный взгляд, то, как она быстро проводит рукой по волосам… Мы сидим за обеденным столом, Аманда, Стелла и я, вот за этим самым столом. — Мартин стучит по столу. Я вздрагиваю. — Стелла сидит на твоем месте. Я сижу здесь. Там — Аманда. Би лежит в колыбельке в спальне. Вдруг мы слышим, что она хнычет. Она никогда не плачет, но какие-то звуки она издает. Стелла продолжает есть. Би хнычет громче. На самом деле «хнычет» — неверное слово. Всхлипывает. Да, так. Она всхлипывает. Стелла продолжает есть.

Аманда говорит: «Мама, Би плачет».

Стелла говорит: «Да, действительно».

Аманда говорит: «Мне принести ее?»

Стелла говорит: «Мартин ее принесет».

И нежным голоском добавляет: «Спасибо, Аманда, ты очень заботливая сестра, но сейчас пусть Мартин принесет Би».

Тогда я поднимаюсь, иду в спальню, вынимаю Би из кроватки, несу в гостиную и передаю ее Стелле.

А сны продолжаются. Иногда я думаю, что этот ребенок злой. Что он специально преследует меня. Что Стелла породила злое создание. И эта мысль постепенно перестает казаться мне ненормальной.

Мне становится все труднее защищаться от обвинений Стеллы. Теперь она молчит. Мы с такой радостью этого ждали, ждали крошку Би, названную так в честь прабабки в шляпке со страусовым пером.

Чтобы не казаться чудовищем, я пытаюсь заботиться о приемной дочери. Пытаюсь сблизиться с Амандой. Хожу с ней в кино, забираю из школы, посещаю родительские собрания. Когда ей исполнилось семь, я свозил ее в Копенгаген, мы ходили там в «Тиволи», ели попкорн и сладкую вату. Я уговорил Стеллу не ездить с нами, а посидеть дома вместе с Би и отдохнуть.

«Нам всем нужно немного времени, — говорю я шутливо и глажу Аманду по голове. — Чтобы побыть вместе и чтобы отдохнуть друг от друга. Мы с Амандой вполне обойдемся без вас». Стелла качает головой и улыбается, обрадованная, что я наконец становлюсь внимательным к Аманде, но все равно недовольная из-за того, что с Би ничего не решено. Аманда шипит, чтобы я не трогал ее волосы.

Потом, когда Стелла не слышит, Аманда поворачивается ко мне и говорит: «Запомни, ты мне никакой не друг!»

«Нет так нет», — отвечаю я будто бы удивленно, но внутренне я полностью с ней согласен. А потом я спрашиваю: «Почему же ты хочешь, чтобы на день рождения я свозил тебя в Копенгаген?»

«Потому что хочу сходить в „Тиволи“, — отвечает Аманда. — Хочу покататься на чертовом колесе».

И мы поехали. Отпраздновали день рождения по всем правилам. Сходили в «Тиволи». Покатались на колесе обозрения. И самое лучшее: в гостиничном номере на узкой кровати рядом с кроватью Аманды я засыпаю. И я сплю. Сплю и не вижу снов. Не вижу картинок. На следующую ночь тоже. И через две ночи. Три ночи в гостинице в Копенгагене без всяких снов, картинки перед глазами исчезают, и я думаю, что вот сейчас я приеду домой, к Стелле и Би, обниму их обеих и скажу, что люблю.

* * *

Когда Мартин с Амандой возвращаются из Копенгагена, он прямиком отправляется в спальню к Стелле и Би. Он обнимает их обеих. Тем же вечером он купает Би, зачерпывает теплую воду и осторожно льет ей на голову. Он повторяет это вновь и вновь — зачерпывает воду и выливает ей на голову, так что она вот-вот улыбнется. «Она мне улыбается, — говорит он про себя, — ты улыбаешься мне». Он вынимает ее из ванны, кладет на столик и заворачивает в красное махровое полотенце. В больших глазах, пристально смотрящих на него, — удивление, и Мартин отвечает не менее удивленным взглядом.

В ту же ночь сны возвращаются, и он в ужасе просыпается.

Он тянется к Стелле, но между ними в кровати лежит Би. Би не спит. Она пристально смотрит на него. Он смотрит на нее. «Младенцы обычно так не смотрят, — думает он. — Младенцы кричат и пускают слюни, смеются и сосут соску, но они не должны так пристально смотреть!» Мартин приподнимает одеяло, точно ожидает вместо детского тельца увидеть свернувшуюся змею. Би лежит голенькая, на ней только подгузник, полный какашек. Он берет ее на руки и перекладывает в колыбельку. Она всхлипывает. «Тсс, — говорит он, приложив палец к ее губам. Она всхлипывает громче. Он крепче прижимает палец. — Тсс, кому говорю! Спи!» Под конец он разворачивается, забирает подушку и уходит спать на диван в гостиную.