— Не знаю.

— Она не знает.

Мы выясним, сколько оно стоит. Наверняка много тысяч крон. Стелле оно досталось в наследство от матери, а матери Стеллы его подарила женщина, которую звали Элла. Понимаете, Гуннар Р. Овесен, хотя мы не были лично знакомы с Эллой, она все равно часть нашей жизни и наших разговоров. Судя по всему, Элла была единственным в мире человеком, который слышал, как кричит длинноволосая Эдит Линд, мать Стеллы и моя теща (у которой в животе урчало только перед самой смертью). Как она вообще издает звуки. Вам ведь ясно, о каких звуках идет речь, правда, Овесен? Это счастливый смех! Сладострастные стоны! Вы когда-нибудь слышали, как обнаженная женщина кричит от наслаждения? Для встреч с Эллой Эдит Линд бросала мужа и маленькую дочку, а когда она возвращалась, то единственное, что выдавало измену, — очевидно, совершенную по всем правилам, — это ее разрумянившиеся щеки и слишком перчёный обед. У Стеллы есть фотография любовницы Эдит, она нашла ее в кабинете отца после его смерти. Эта женщина была элегантной, светловолосой и очень толстой, на фотографии ей сорок пять или сорок шесть лет, но это и неудивительно, потому что они были любовницами очень долго. Сколько лет, Стелла?

— Двадцать лет.

Двадцать лет. Все время, пока ты росла, они любили друг друга. Сейчас Элла мертва. Они все мертвы. Мать Стеллы, Элла и отец Стеллы. Осталась только Стелла. И ее дети.

— По-моему, тебе не стоит так говорить.

— Как?

— Так, как ты сказал. Осталась только Стелла и ее дети.

— Но ведь так оно и есть.

— Знаешь, Мартин, что я думаю? Я думаю, что мы с тобой такие разные из-за того, что в семье тебя любили. Поэтому иногда ты бываешь дьявольски неприятным: черствым, избалованным и бестактным.

— О господи. Откуда столько злости?

— Спокойной ночи, Мартин.

— Мы не закончили.

— Закончили.

Коринне

— Господи, помоги мне пережить ночи, — говорит Мартин и закрывает лицо руками.

За окном темно, как в ноябре, хотя на самом деле сейчас сентябрь, и жара, стоящая в последние дни, совсем не напоминает об осени. В доме очень тихо. Если бы Мартин не говорил почти шепотом, то в этой комнате со странной акустикой раздавалось бы эхо его голоса.

— Почему ты так говоришь? — спрашиваю я.

— Потому что ночи со Стеллой… неспокойные, — отвечает он.

— Что значит — неспокойные? — спрашиваю я.

— Мы больше не спим.

— Не спите? Вообще ни минуты?

— Ни минуты. Мне не хочется. Меня преследует Би… Этот ребенок… она нарочно, я уверен, вторгается в мои сны, и я начинаю ее ненавидеть. Сны становятся все более и более жестокими, более и более… как бы сказать… отвратительными. Я раздеваюсь и запрыгиваю на нее, как животное, вхожу в нее, трахаю ее… этого истерзанного, тощего, шелушащегося младенца… Мы оба безобразны… Одноногое полуживое существо с тринадцатью пальцами… Под конец я уже не знаю, кто из нас она и кто я… Это ненормально… И я не такой, понимаешь? Я не такой. Только в снах. Господи, я ненавижу ее. Не только по ночам, днем тоже. Беспомощное тихое создание, которое всегда следит за мной и которое совсем не похоже на других детей. И Стелле, матери этого ребенка, я не могу ничего рассказать. Она знает, что мне снятся кошмары, но я не говорю ей, о чем они, я не говорю ей, что больше не могу спать по ночам. Я могу спать, когда светло, потому что днем сны не такие навязчивые. Я устраиваюсь на другую работу, временно перестаю продавать мебель, выхожу в ночную смену, перетаскиваю на складе ящики, возвращаюсь домой в четыре утра и бужу Стеллу.

— И что вы делаете остаток ночи, когда ты будишь Стеллу? — спрашиваю я.

— Дурачимся, чтобы протянуть время. Мы же всегда дурачились, дразнили друг дружку, рассказывали сказки…

Днем Стелла ходит на работу, занимается детьми, готовит обед, посещает родительские собрания, встречается с подружками и Акселем Груттом… Делает все сразу, пока я сплю. В дневной жизни я больше не участвую. В смысле я, конечно, не весь день сплю, мы вместе едим, делаем что-то по дому, играем в нормальных родителей: иногда я хожу с девочками гулять или в кино, учу с ними уроки. Проходят годы, Би растет. Но она по-прежнему отвратительна. Когда мы гуляем, я стараюсь держать за руку Аманду, а не Би. Потом Аманда взрослеет и не хочет больше ходить за руку, тогда я прошу ее вести за руку сестру, чтобы та якобы не убежала. На самом деле я только и мечтаю, чтобы Би ушла куда-нибудь и больше не возвращалась, чтобы она поселилась в каком-нибудь лесном пряничном домике. Но я хорошо это скрываю. Стелле приятно, что я занимаюсь детьми, что нам весело вместе, что я участвую в их жизни и целую Би на глазах у всех. Мне ничего не стоит и Аманду поцеловать, но Аманда никогда не подпускала меня к себе.

Как я сказал, я не весь день сплю. Но все равно я хожу как во сне. Воспринимаю дневную реальность как абсурдный сон или как ряд фантастических, часто бессвязных картинок, которые иногда имеют ко мне отношение, иногда — нет.

По вечерам я оживаю и ухожу на работу, а Стелла, наоборот, рано ложится спать.

Мало-помалу так складывается, что живем мы — разговариваем, занимаемся любовью, дурачимся — по ночам, между тремя и шестью часами…

Мартин прерывает рассказ, встает и выходит из комнаты.

— Пойду кое-что принесу, — кричит он, и я слышу, как он поднимается по лестнице на второй этаж, где находятся три спальни: Стеллы с Мартином, Аманды и Би. Через пару минут он спускается. В руках у него большой темный плед или шаль.

— Эта шаль висит на окне в нашей комнате, чтобы не пропускать утренний свет, — говорит он. — Все началось с этой шали… наши ночные игры. Не помню когда… весной или летом, Би было три, может, четыре года… Во всяком случае, жара стояла неимоверная, и было светло, днем и ночью. Стелла нашла на чердаке эту шаль и завесила ей окно. Я приходил домой в три-четыре утра и ложился рядом с ней… Мы лежали бок о бок, тихо-тихо, и смотрели, как солнце постепенно пробивается сквозь темную ткань. Местами шаль была более изношенной и тонкой, и однажды Стелла сказала: «Посмотри на эту женщину на шали». — «Какую женщину?» — спросил я. «Женщину, которая нагнулась, чтобы поднять ребенка, сидящего в траве», — ответила она. И тут я увидел нарисованный светом образ: женщина, которая нагнулась, чтобы поднять ребенка, сидящего в траве. А потом женщина превращается в автомобиль, который на полной скорости едет по пустынной ночной дороге, и я говорю Стелле, что вот, женщина превратилась в автомобиль, который едет по ночной дороге. А она говорит, что эта дорога на самом деле — небоскреб или башня, а у него на крыше на одной ноге стоит воздушный гимнаст и поет. Вот так мы и проводим время. Мы открываем наш ночной театр теней… и однажды ночью Стелла говорит — или, может, я говорю, — что, наверное, картинки хотят нам что-то рассказать.