Ч ебутыкин входит; не шатаясь, как трезвый, проходит по комнате, останавли­вается, смотрит, потом подходит к рукомойнику и начинает мыть руки.

Чебутыкин (угрюмо). Черт бы всех побрал... подрал. Думают, чтои я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ни­чего, все позабыл, что знал, ничего не помню... решительно ничего.

Ольга и Наташа, незаметно для него, уходят.

Чебутыкин. Черт бы побрал к... Кое-что я л знал лет двадцать пять назад, а теперь ничего не помнюм. Может быть, я и не человек, а только вотн делаю вид,что у меня и руки и ноги... иголова, может быть, я не су­ществую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, мыслю0, сплю... (Пла­чет.) О, если бы не существовать! (Перестав плакать, угрюмо.) Черт знает!.. Третьего дня говорят[44] вклубеР: Шекспир, Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем изобразил, как будто0 читал.

И другие тоже, как я...а Стало на душе криво, гадко, мерзко... пошел, запил...

Ирина, Вершинин[45], Тузенбах входят; на Тузенбахе пиджак и серые брюкив.

Ирина. Здесь посидим. Сюда никто не войдет.

Вершинин. Если бы не солдаты, то сгорел бы весь город. Молод­цы! (Потирает от удовольствия руки.) Золотой народ! Ах, что за мо­лодцы!

К у л ы г и н (подходя к ним). Который час, господа?

Тузенбах. Уже четвертый час. Светает. ;

Ирина. Все сидят в зале, никто не уходит. И вот этотг Соленый си­дит... (Чебутыкину.) Вы бы, доктор, шли спать.

Чебутыкин. Ничего-с. Благодарю-с. (Причесывает бороду.)

К у л ы г и н (смеется). Назюзюкался, Иван Романыч! (Хлопает по плечу.) Молодец! In vino Veritas,— говорили древние.

Тузенбах. Меня я просилие устроить концерт в пользу пого­рельцев.

Ирина. Не с кемж.

Тузенбах. 3 Марья Сергеевна, по моему, чудесно играет на рояли и.

К у л ы г и н. Чудесно играет!

Ирина. Она уже забыла. Три года не играла к.

Тузенбах. Здесь в городе решительно никто не понимает музыки, ни одна душа, но я, я понимаю и честным словом уверяю вас, что л Мария Сергеевна играет великолепно, почти талантливо.

К у л ы г и н. Вы правы,барон.Я ее очень люблю, Машу. Она славная.

Тузенбах. Уметь играть так роскошно и в то же время сознавать, что тебя никто, никто не понимает!

К у л ы г и н (вздыхает). Да... Но прилично ли ей участвовать в кон­церте?

Пауза.

Я ведь, господа, ничего не знаю. Может быть, это и хорошо будет. Дол­жен признаться, наш директор хороший человек, даже очень хороший, умнейший, но у него такие взгляды... Конечно, не его дело, но все-таки, если хотите, то я, пожалуй, поговорю с ним.

Чебутыкин берет в руки фарфоровые часы и рассматривает их.

Вершинин. На пожаре я загрязнился весь, ни на что не похож". Вчера я мельком слышал, будто нашу бригаду хотят перевести куда-то далеко. Одни говорят в Царство Польское, другие — будто в Читу. Тузенбах. Я тоже слышал. Что ж? Город тогда совсем опустеет. Ирина. И мы уедем!

Ч е б у т ы к и н (роняет часы, которые разбиваются). Вдребезги!

Пауза;; все огорчены и сконфужены.

О. Л. КНИППЕР

Фотография с дарственной над­писью Чехову ко дню его рожде­ния: «Поздравляю, милый м0й1 17-ое янв. 1903 г.»

Дом-музей Чехова, Ялта

Кулыгин (подбирает осколки). Разбить такую дорогую вещь,— ах, Иван Романыч, Иван Романыч! Ноль с минусом вам за поведенпе.

И р и н а. Это часы нашей матери®.

Чебутыкин.6 Может я не разбивал, а только кажется, что раз­бил. Может быть, только нам®кажется, что мы существуем, а на самом де­ле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает. (У двери.) Что смот­рите? У Наташи романчик с Протопоповым, а вы не видите... Вы вот сиди­те тут и ничего не видите, а у Наташи романчике Протопоповым. (Пауза.)г Не угодно ль вам этот финик Д принять. (Уходит.)

Вершинин. Да... (Смеется.) Как все это в сущности странно.

Пауза.

Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подбегаюе, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога в одном белье, матери нет, суется ж народ, бегают лошади, собаки, и у де­вочек на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется еще пережить3 этим девочкам в течение долгой жизни. Я хватаю их, бегу и все думаю

одно: что им придется пережить3 на этом свете6. Прихожу сюда, ив мать здесь, кричит на меняг, сердится...

Маша входит с подушкой и садится на диван.

Вершинин. И когдаД девочки стояли у порога в одном бельее, и улица была красной от огня, был страшный шум, то я подумал, что нечто похожее происходило много лет назад, когда набегал неожиданно враг, зажигал, грабилж... Между тем, в сущности, какая разница между тем, что есть и что было! Пройдет же 3 еще немного времени, каких-нибудь две- сти-триста лет, и на нашу теперешнюю жизнь и будут смотреть и со стра­хом, и с насмешкой,все нынешнее будет казаться и угловатым,и тяжелым15, и странным. Ол, какая это будет жизнь, какая жизнь! м Как жаль, что не доживут до той поры мои девочки! Это особенные существа, и я все силы свои трачу на то, чтобы они были прекрасны и кротки11. Таких, как вы, в городе теперь только три, но° в следующих поколениях будет11 больше, все боль­ше и больше р, придет время, когда все изменится по-вашему, жить будут по-вашему, а потом и все устареет0, народятся люди, которые будут лучше вас... (Смеется.) т Как мне хочется жить, если б вы знали у. Маша. Трам-там-там? Вершинин. Там-там... Маша. Тра-ра-ра? Вершинин. Тра-та-та. (Смеется.) 4»

Входит Соленый.

Ирина. Нет, пожалуйста, уходите, Василий Васильевич*. Сюда нельзя1*.

Вершинин. Надо уходить, в самом деле... Как пожар? Соленый. Говорят, стихает...[46]Вершинин. Трам-там? Маша. Трам-там.

Вершинин (смеется*). Пойдемте в залу...[47] (Уходит с Соленым.)*

Ирин аг (в недоумении). Барон спит! Барон! Барон!

Тузенбах (очнувшись). Устал яД... Кирпичный