я называл эту технику «бужированием дискурса» (может быть, не очень точно, но по настроению подходит необыкновенно): психотерапевт находит проблемные зоны в структуре дискурса пациента, а затем, поскольку лучшим средством терапии, безусловно, является нарратив, вводит в эти зоны «буж», то есть дополнительную информацию, оформленную, понятно, как «занимательные истории». Например, девушка настойчиво думает о таблетках, которых она накупит в аптеке и, запив шампанским, отправит себя на тот свет. И психотерапевт «промежду прочим» рассказывает ей несколько «аналогичных случаев», внутри которых озвучиваются «обратные утверждения суицидального дискурса», в структуре дискурса данной пациентки пока отсутствующие: например, о том, что отравиться таблетками, которые она собралась купить в аптеке, нельзя, и вообще ядов в аптеке не продают — её стошнит (учитывая побочные эффекты препаратов) прежде любого другого эффекта, и что, вообще говоря, повешение — это действительно то, что надо, если решился, но есть серьёзная эстетическая проблема — расслабятся сфинктеры, и будешь висеть, истекая мочой и калом, а ещё важно, что люди (бывшие пациенты психотерапевта), которых спасли в последнюю минуту, потом рады были жутко, что не осуществили этой дурости, поддавшись мимолётному порыву, что близкие в конечном счёте всегда винят погибших, а не себя, что суицидентов по требованию ВОЗ не считают душевнобольными, они, по ВОЗу, просто люди, не нашедшие эффективного решения своих жизненных проблем (идиоты, короче говоря), и т. д., и т. п. «Буж» за «бужем» (которые подбираются, конечно, сугубо индивидуально) вводятся один за другим, то в одной зоне дискурса, то в другой, и содержательное пространство дискурса, таким образом, расширяется за счёт новых и новых «обратных утверждений». Мозговая активность начинает ходить по этим пространствам, «ментальная каша», потребляемая пациентом, постепенно меняет цвет, вкус, запах и калорийность. В результате поляризованный в сторону суицида дискурс выправляется, деполяризуется, и интенция к суициду исчезает «как по волшебству».

Пациент, прошедший такую терапию и в ряде случаев даже сохранивший в результате этой терапии себе жизнь, как правило, абсолютно уверен, что его «даже не лечили», просто он «вдруг понял», что «как-то за гнался» и пора уже «к свету и миру», «и всюду жизнь», и «с кем не бывает»… То есть достаточно просто «правильных» историй, и вы незаметно для пациента можете изменить саму внутреннюю логику его поступков. Впрочем, позволю себе ещё одно, очень важное уточнение: вы не должны повторять одно и то же сто раз, вы должны рассказать сто разных вещей. Наша задача — размыть существующий в сознании данного пациента вариант дискурса, а не пытаться строить какой-то идеологический бастион в этой болотистой гати. Бастион утонет. И никогда не заработает, даже если устоит (что крайне сомнительно). Работает — всегда и только — сама система, вода, как говорится, дорогу всегда найдёт. Только бужируй правильно.

Проблема же наших психиатрических лечебниц в том, что психиатры, сидящие на приёме, предпочитают слушать, а не говорить, убеждать, а не рассказывать, спорить, а не бужировать. Дорогая Светлана Николаевна…

* * *

Но вернемся, как и обещал, к тем нашим депрессивным больным — малым, но избранным — которые всё-таки способны одолеть свой внутренний душевный раздрай, взять, так сказать, вверх над всей этой безвольной сутолокой своих мыслей, «отметить», образно выражаясь, лишь «прямые утверждения суицидального дискурса» и провести-таки наконец в жизнь дело своей собственноручной смерти! Пишу это и сам исполняюсь благородным, возвышенным чувством, слышу почти гордое: «Се Человек» — и трепещу, так сказать, ощущая предельную экзистенциальность момента. Вот есть же люди! Богатыри — не мы! Другая им досталась доля, не многие вернулись с поля, не будь на то Господня воля…

Впрочем, есть тут один нюанс, который лёгким движением руки сводит всё это театрализованное величие момента, мягко говоря, на нет. В рамках нашего комплексного суицидологического исследования было проведено и такое: мы выделили узкую группу тяжёлых больных с эндогенной депрессией и обследовали их с помощью нашего основного опросника до и после терапии антидепрессантами. В группу испытуемых вошли пациенты, которые до лечения антидепрессантами отмечали в опросниках или исключительно «прямые утверждения суицидального дискурса» или по преимуществу «прямые». А далее маленькие такие, как правило, беленькие таблеточки в блестящих блистерах… Сущий пустяк, если глядеть на них, лежащие на ладони. И вот анализируем опросники, заполненные этими же пациентами после наступления терапевтического эффекта от антидепрессантов, и тех, что выделили теперь только «прямые утверждения суицидального дискурса» или по преимуществу «прямые», набирается лишь на ту самую статистическую погрешность.

Вот ведь фокус: скушали они нехитрого химиката (в формуле тройное углеродное кольцо — всего-то, плюнуть и растереть, а не формула), который только то и делает, что ингибирует обратный захват нейромедиаторов в межсиноптических щелях, и нате вам, полюбуйтесь — был дискурс поляризован в суицидальную сторону со страшной силой, с потенциально летальными последствиями, и вдруг бац — деполяризовался снова, выправился между «прямыми» и «обратными» утверждениями, нашелся искомый психиатрами баланс-консенсус — «ни вашим ни нашим», и всё, эсхатологическая победа, так сказать, — всюду жизнь, и смерти нет. И может Света — извините, Светлана Николаевна, — не рискуя более ничем (кроме, конечно, всегда возможного случая фатального стечения нефатальных обстоятельств), отправить такого больного на побывку домой, а то и выписать вовсе — что зря-то на муниципальной койке место занимать?

Важно понимать этот факт, эту потрясающую подвижность нашей кажущейся нам в каждый данный момент времени незыблемой системы убеждений. Вовсе не так уж она и фундаментальна… Меняется, да ещё как! К сожалению, мы не можем провести сейчас такого исследования, но если бы могли, то испытали бы, уверен, сильнейшее потрясение. Представьте себе, создаём мы опросники наподобие тех, что сделали для наших испытуемых по суицидальному, но теперь по другим — «социально значимым» — дискурсам, а затем проводим исследование — опрашиваем нас самих, но двадцатилетней давности, и нас же, но сейчас (то есть берём период нашей новой российской государственности). Как изменились-то наши «установоч-ки» за эти годы? К сожалению, невозможен этот опыт ни теоретически, ни, конечно, на практике. Поэтому приведу хотя бы парочку примеров, пусть и не самых показательных, но доказанных документально и позволяющих понять хотя бы некий общий тренд этой трансформации: в 1991 году 19 % респондентов утверждали, что для счастья им нужен цветной телевизор, а для 27 % россиян было принципиально важно иметь модную и красивую одежду, спустя каких-то 20 лет никто не считает цветной телевизор условием счастья, более того, за 20 % наших сограждан готовы от него и вовсе отказаться, и лишь 3 % россиян по-прежнему считают, что в счастливой жизни без модной одежды не обойтись. Мелочь, кажется,