по существу. Поскольку предмет данных наук (и дискурса в частности) иде-аторен по своему происхождению, он, как тот известный пациент, ни жив, ни мёртв, и с этим ничего нельзя поделать. Нужно определяться с предметом.

«Общество» и «язык» как-то странно изучать в отрыве от человеческой психологии, вне самой природы человека. Банальность, конечно, но «общество» — всё-таки совокупность людей, как без них? Невозможно. Без меня меня женили? «Язык» — к какому бы подпункту ваковской номенклатуры мы его ни относили — есть часть человека. Изучать «язык» сам по себе так же странно, как карту местности, принимая её за саму эту местность. В принципе всё это, надо признать, не мешает остепеняться и вести научные дискуссии, но по делу, если нас интересует некий практический эффект, — ноль.

Ну и дискурс, мне, по крайней мере, представляется именно так, находится в аналогичном положении. Конечно, дискурс не является собственно индивидуальным, то есть, как и «язык», он не принадлежит конкретному человеку, он всегда общественен. Однако же и без конкретного человека он не существует: человек — носитель дискурса, его же продукт и производитель, его среда обитания и среда его, если хотите, питания. И пока мы не поймём, что речь, когда мы говорим о дискурсе, идёт не о дискурсе как таковом, а о человеке, сдвинуться с мёртвой точки этого бесплодного говорения нам не удастся.

Вот, собственно, в этом и состоит сущность предлагаемого мною сейчас способа думать.

ВВЕДЕНИЕ

Наверное, вам лучше этого не знать. Но, как говорится, и Ленин умер, и Пушкин умер, и я что-то неважно себя чувствую…

Поэтому будем честны и объективны: у каждого доктора есть своё личное, маленькое, его светлого имени кладбище.

Сидит он перед вами такой в белом халатике на табуреточке, улыбается, стукает молоточком по коленке, светит в глазик специальным фонариком, язык потягивает двумя пальчиками, прислушивается внимательно к биению вашего сердца в своём фонендоскопе — милейшей души человек, добрейший и даже благолепный в каком-то смысле. Мухи несчастной — и той не обидит! А покойницкую свою уже заполнил… У хирурга в среднем на совести, надо думать, больше убиенных, чем у терапевта (при этом у абдоминального хирурга, наверное, больше, чем у отоларинголога, а у кардиолога, если о терапевтах говорим, больше, чем у гастроэнтеролога), но, как бы там ни было, поверьте, все они — эти «люди в белых халатах» — внесли свою скромную лепту в сонм невинно убиенных — тех, кого вполне можно было бы при прочих равных, наверное, спасти, однако ж не их день был, звёзды не так встали, не сложилось. Или врачебная ошибка, или недосмотр, или халатность, а чаще всего — просто «не судьба», то есть фатальное стечение нефатальных обстоятельств. И принимай ты клятву Гиппократа или не принимай, а свой вклад в этот скорбный список внести обязан. «Хотели как лучше» — из этой серии.

Впрочем, какие могут быть «мёртвые души» на душе, например, у врача-психиатра? Ну не умирают же от безумия, честное слово! Безумствуют — да, но умирать — вроде как не должны… Что это за больные такие, в самом деле, тронувшиеся рассудком?! Так, симулянты. Но на самом деле мнение это ошибочное: умирают наши «психические», да ещё как! И 95 % психиатрической покойницкой, если не считать каких-нибудь несчастных анорексиков и прочих случайно сюда забредших душевнобольных, составляют суициденты («истинные», понятное дело, то есть доведшие начатое до ума).

Россия, кстати, лидирует по этому показателю. Время от время, правда, мы официально передаем почётную пальму первенства в этом мировом рейтинге другим представителям первой тройки — Литве, например, или Венгрии, но это потому, что российский учёт не налажен, в противном случае только в лидерах бы и ходили. По полуофициальным данным, у нас 32 самоубийцы на 100 тысяч населения в год, по расчётным (технологию таких расчётов тот же ВОЗ и предлагает) — 64. Широко разрекламированная смертность в результате ДТП, извините, нервно курит по сравнению с этими показателями (она и до тридцати-то на 100 тысяч не дотягивает). Впрочем, больше грузить цифрами не буду, приведу лишь ещё один жутковатый факт: всё тот же неутомимый ВОЗ считает, что если в стране больше девяти самоубийц на 100 тысяч населения в год — то это уже эпидемия, а у нас получается, что не эпидемия и даже не пандемия, а какой-то средневековый мор, суицидальная чума.

Но поспешу, не отходя, так сказать, от цифирной кассы, вступиться за коллег по цеху: большая часть наших суициден-тов к врачам, а тем более к психиатрам с соответствующими жалобами на жизнь не обращалась, так что вины психиатров, объективно говоря, тут нет. Почти. Кое-кто ведь из числа будущих покойников дошёл-таки до психиатра и был обследован, и лечили его даже антидепрессантами и электросудорожной терапией, а не получилось, не смогли, не вылечили. И взяла верх депрессия, и были сведены счёты с жизнью — раз и навсегда, окончательно и бесповоротно. Нет человека — нету него и проблемы.

Пишу всё это, и вспоминается мне городская психиатрическая больница № 7 им. академика И. П. Павлова, в которой посчастливилось работать на рубеже тысячелетий, и Света — заведующая третьим отделением, белая как мел, сидит за своим столом в ординаторской и сокрушается, в лицах пересказывая то, чего сама на самом деле не видела, но до такой степени собственного отчаяния и раздражения чувствует, что уже и зрит как наяву:

— Ну не дура, нет?!. А? Медсестра хренова… Знает же, как резать-то! Вообще у меня первый раз такое! У тебя было, нет? Бедренные вены…

— Не было, — сочувственно киваю головой.

— И зачем я её только отпустила на выходные… Кошмар! Надо было выписать к чёртовой матери! Нет же, упросила меня — отпустите, Светлана Николавна, да отпустите, мне уже лучше стало, хоть сыночка повидаю и вернусь, не беспокойтесь, бе-бе-бе… А сыночка взяли и посадили за грабёж день в день! А она только с мужем-алкоголиком развелась. И на тебе! Заперлась в ванной, бедренные вены вскрыла — вот что значит профессия! И, видно, начала сознание терять и тут только поняла, что дура…

— Да, кто сыну-то передачи носить будет? — резонно замечаю я. — Дура. Факт.

Но Света не слышит совсем. Она вся там, в ванной.

— И давай долбить в стену — соседей звать. Те, конечно, милицию вызвали. Нота пока приехала — ты понимаешь, пока что, пока дверь ломали, она уже всё, конечно… Ну не дура, а? Скажи мне, Курпатов, не дура?!

— Дура, — говорю. — Дура, без вопросов.