class="p1">А что ещё скажешь? Светке сейчас к главврачу идти на показательную выволочку. Да ещё на фоне всех наших последних больничных пертурбаций со снятиями и сокращениями… И так уже, наверное, самой вены вскрыть хочется, слава богу, врачи — знаем как.

— Не реви, Светка. Ты не виновата. И если бы не сын… Совпадение. Ну кто же мог знать-то? Это реактивное…

— А-а-а!.. А отпустила-то я её зачем?! — голосит Светка, не слушая меня вовсе. — Ведь чувствовала же, что не надо! Не надо отпускать! На вторник выписку запланировала… Ну почему?!

— Ну дура тоже потому что. Но кто виноват-то? Не реви, обойдётся. Не снимет она тебя. Кого ставить-то? И ты второй месяц всего в должности. Не снимет. Даже выговора не будет. Пожурят для проформы, и всё. Вот увидишь.

— Убила бы её! Убила! — кричит Светлана Николаевна в отчаянии и падает грудью на стол. — А-а-а…

Да, убить пациентов хочется подчас именно за то, что они себя убили. Вот такой — сугубо психиатрический во всех смыслах — парадокс. И ещё диалектика, заставившая меня в своё время углубиться в тематику суицида[15].

БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?

Когда в 1999-м я пришёл устраиваться на работу в Клинику неврозов академика И. П. Павлова (полуофициальное название нашей ГПБ № 7, чтобы клиентуру не распугивать), психотерапевтов в больнице, хоть и специализированное вроде учреждение, не было. Ставки были — да, но замещались они психиатрами — «по совместительству», для восполнения прорех в личных бюджетах, а самих психотерапевтов — нет. Главврач, впрочем, и тоже по совместительству, числилась «главным психотерапевтом Комитета по здравоохранению Администрации Санкт-Петербурга», но и то — одна формальность: спустя три года (когда мы уже и Городской психотерапевтический центр развернули, и научно-исследовательские работы пошли, и городскую программу по развитию психотерапевтической помощи в городе с Божьей помощью приняли) она, осилив наконец мою книгу для подростков по популярной психологии, честно призналась: «Знаете, Андрей Владимирович, я теперь только и поняла, что есть такая наука — психотерапия. А до этого-то, честно скажу вам, как-то всё это было для меня сомнительно…» В общем, налажена была специализированная помощь в специализированном учреждении в лучших традициях советского культпросвета: к светлому будущему, но кто, как и где это, собственно, — не вполне понятно.

И вот я пришёл такой — «психотерапевт» с улицы, уволенный по инвалидности из Вооруженных Сил РФ, с палочкой: «Возьмите на работу, я вам ещё пригожусь». Смех. Но взяли. Видно, очень я был горяч, горел, в смысле. И взяли не куда-нибудь, а в «кризисное отделение»! Там, честно сказать, просто две психотерапевтические ставки были по штатному расписанию, одну поделили между собой врачи отделения, как во всех прочих, а одна — специализированная, собственно «кризисная» — болталась незаполненной. Вот я и отхватил себе эту должность, долларов эдак на сто в месяц, если с подоходным считать. А с ней да с ними — 65 пациентов стационара. 30 коек — непосредственно «кризисные», то есть суициденты со всего города и прочие жертвы разного рода насилия — ПТСР и прочие наши диагнозы. В армии я на суицидентов, понятное дело, насмотрелся — и из петли вынимал, и раны бинтовал. Но так, чтобы под 30 человек сразу, — это было, конечно, в новинку.

В целом отношение к суицидентам в психиатрическом корпусе сложное. Медсёстры, что на посту у моего кабинета сидели, как выйдет от меня очередная (или очередной) «пострадавшая» («пострадавший»), тут же интересовались иезуитским образом: «Ну как, Андрей Владимирович? Объяснили вы ей (ему), как в следующий раз, чтобы наверняка?..» И улыбаются. Меня, надо признать, всякий раз от такой трактовки вопроса передёргивало, но приходилось отшучиваться какими-то неловкими заготовками. А что поделать? Уж слишком непросто спорить с фактами, а они отнюдь не на стороне суицидентов… Ну подумайте сами: по статистике, из десяти самоубийств только одно заканчивается смертью, остальные считаются (являются) «демонстративными» — «незавершенные суициды» («парасуициды»). Причем из десяти самоубийц восемь — женщины, а из десяти умерших в результате самоубийства — девять мужчин. Как тут серьёзно ко всему этому относиться?.. Если уж собрался сводить счёты с жизнью — так своди, чего даром таблетки переводить да кожные покровы портить? Театр, короче говоря, юного зрителя.

Но театр ли? Когда я к себе на программу, ещё на «Домашнем», пригласил Владимира Фёдоровича Войцеха — главного нашего российского суицидолога, «доля» телевизионного разговора этих двух мало известных публике людей — нас с ним — была 11,6, что в пять раз с лишним превысило среднюю долю канала. А когда мы провели специальное эпидемиологическое исследование по Санкт-Петербургу, выяснилось, что «суицидальное поведение» (это, конечно, широкий континуум, начиная от мыслей о самоубийстве, заканчивая летальным исходом в результате оного) в год в северной столице демонстрируют более 400 тысяч человек[16]. О как! Проблема же, с которой неизбежно сталкиваются специалисты, — выявление реального риска смерти. О том, что жить не хочется, так, между прочим, заявляет ведь чуть не каждый второй. Но кто из них уже в таком состоянии находится, что дальше — всё, петля и крышка? Это вопрос номер раз. Второй вопрос лежит, понятное дело, в практической плоскости — как, если нашли и выявили мы такого «верного идее суицида» товарища, перевербовать его, так сказать, на сторону жизни?

Отвечая на оба этих вопроса, мы с моими коллегами и взялись за исследование структуры суицидального дискурса[17]. Действовали мы, руководствуясь сугубо практическими целями, и о методологических последствиях этой работы, честно сказать, не особо задумывались. Просто важно было понять: что за ерунда такая — вроде и хотят, и не хотят, и думают, и не думают, и делают, и не делают? Сами себя, короче говоря, не понимают, а потом отвечай за всё это безобразие…

Старшие (учёные) товарищи, конечно, давно придумали для указанного «психического парадокса» специальный термин — «амбивалентность». Мол, амбивалентность (от лат. ambo — «оба» и valentia — «сила») — это двойственность отношения к чему-либо, в особенности двойственность переживания, выражающаяся в том, что один объект вызывает у человека одновременно два противоположных чувства. Красивое, в общем, определение. Назвали, определили, подписали соответствующую папочку соответствующим же наукообразным образом и похоронили в научном архиве. Но что стоит за этим словом — «амбивалентность», что открывает нам указанное его определение? Ответить на этот вопрос никто — ни толком, ни без него — не может. Просто назвали, как «Книгой Бытия» предписано, и закрыли вопрос. Такая магия слова — есть оно, обозначает что-то, а потому вроде как