Я смотрел на вещественные доказательства своего преступления, рассыпанные вперемешку с ее рабочими документами. Анна просто раскладывала вещи, создавала уют, готовилась провести отпуск с семьей. Она разобрала за меня мою сумку, как делала всегда – а я… я все испортил.

– Анна, – промямлил я, стоя как дурак. – Все не так, как ты думаешь. Я ни разу ей не ответил.

– Хватит врать! – Она швырнула в меня письмо, потом другое, потом одним махом скинула все на пол. – Хватит! Я их прочла! Все до последнего! Ты ее любил! А я-то думала… я думала, это… Не знаю, я думала, ты просто оступился. А ты… – Она сглотнула. – Все говорят, семь лет, всякое бывает… Надо подождать, пройдет…

Она разрыдалась. А у меня окаменел каждый мускул, так что даже вздохнуть было невозможно.

– А ты продолжал. – Она не поднимала на меня глаз. – Все это время.

Я лишился дара речи. Не мог ни умолять о прощении, ни отрицать. Я просто стоял, придавленный тяжестью ее боли.

– Ты должен уйти. Тебе надо… – Она утерла глаза и жутко, душераздирающе рассмеялась. – Господи, мы только приехали…

– Анна…

– Что «Анна»? Что ты мне можешь сказать, Ричард? За тебя уже все сказано! – Она пнула письма под ногами. – «Ты слишком любил меня». «Ты так страдал, когда я тебя оставила». А она тебя хорошо знала!

– Это не так. – Я вцепился в кованое изножье кровати, чтобы унять дрожь в руках. – Она не… Я не…

Слова не шли.

– Теперь я все поняла. Я-то думала, ты ее просто трахаешь. Но нет! Ты ее… У вас… – Она прикусила губу, по щеке покатилась слеза. – Ты собирался нас бросить.

– Нет, – прошептал я.

– Врешь! – Она закрыла лицо руками. – Ты до сих пор поддерживаешь с ней отношения.

– Нет! Я клянусь!

Анна вскочила и ударила меня в грудь, потом еще раз, а потом замолотила по мне кулаками, тесня назад.

– Прекрати! – кричала она. – Прекрати! Я не верю ни одному твоему слову, я тебе больше не доверяю, видеть тебя больше не хочу!

У меня навернулись слезы, я перехватил ее кулак.

– Я ни разу не написал ей в ответ!

– Уезжай в свой Лондон! Вали! Я не знаю, как мы все это объясним, просто вообще не представляю, только ноги твоей здесь не будет! Уезжай и больше не возвращайся!

Я отвел от себя ее кулак и крикнул:

– Я ей не писал! И не просил ее писать мне! И в Лондон я еду не к ней!

– Врешь! – Она ударила меня свободной рукой. – Я тебе больше не верю!

В дверь вдруг постучали.

– Все в порядке? – робко спросила Инес.

Лицо Анны моментально превратилось в маску.

– Все хорошо, мам, я говорю по телефону. Погуляешь с Камиллой?

– У вас точно все хорошо?

– Да, мам! Погуляй с Камиллой!

Мы стояли друг против друга, в буквальном смысле пышущие жаром, ожидая, когда шаги Инес удалятся по коридору.

– Я не хочу выяснять отношения при родителях.

– Я не поеду в Лондон.

– Здесь ты точно не останешься. – Она отошла от меня и стала собирать бумажную шрапнель. – Катись к ней. Трахайся до потери пульса. Не забыл еще, как это делается?

– Я не поеду, – повторил я.

– Еще как поедешь.

– Там вообще не она. Там покупатель картины. Жюльен подтвердит.

– Ах, ну да, Жюльен, хранитель ваших сердечных тайн! Кстати, неплохой ход – все амурные письма перенаправить в галерею. Ты вообще можешь быть талантливым менеджером, когда дело затрагивает твои яйца!

Она запихнула все письма, одно за другим, в мою сумку вместе с журналами, контрактами и дурацким рецептом от матушки, а потом отошла к окну и стала смотреть на море.

– Анна… – взмолился я.

Она повернулась ко мне:

– Тебе позвонили. Из галереи. Тебе срочно надо в Лондон. Покупатель требует доставить картину завтра. Мы из-за этого поругались – только добрались, и ты уже уезжаешь. А уезжать тебе надо прямо сейчас.

– Сегодня уже и парома нет!

Она расхохоталась.

– А вот на это мне плевать. Садись в машину и катись.

– Анна, так нельзя. Надо поговорить. Я тебе все объясню.

– Нет никакой необходимости мне что-то объяснять. Все ясно как белый день.

– Мы не можем просто взять и разойтись. Мы женаты!

– Надо же, и ведь язык повернулся… Я иду к ним вниз, все объясню. А ты собирайся.

Мадам и месье де Бурижо пришли в ужас от новости, что мне нужно немедленно уезжать. Вряд ли они вообще нам поверили. Камилла хныкала, просилась со мной и выясняла, когда я вернусь. Я сказал, что побуду пару дней у своих мамы с папой, дедушка приболел, так что вернусь на следующей неделе. Анна при этих словах сжала пальцы на салатной миске, которую несла, так что костяшки побелели.

– Нельзя позволять клиентам диктовать такие условия, – заметил Ален. – Надо ставить какие-то рамки.

– Это его галеристу нужны рамки! – вмешалась Инес. – Как можно требовать такое от человека в первый день отпуска?!

– Это очень важная картина, и мы хотим поскорее убрать ее из дома, – объявила Анна и грохнула миску с салатом на стол.

– Я думала, она в галерее висит… – проговорила Инес.

– Без разницы. Камилла, ну как ты сидишь! Положи на колени салфетку. Мам, передай, пожалуйста, вино.

– И ты даже поужинать с нами не успеешь? Ну, это просто бред какой-то…

– Мне действительно пора. Сами понимаете, пробки.

– Ну да, ну да, – протянул Ален, глядя на меня с любопытством.

Он явно задумался, какие могут быть пробки на Ла-Манше.

Я поцеловал всех на прощанье, рассыпался в извинениях и несколько раз с жаром повторил, что вернусь через несколько дней. Анна оскароносно сыграла любящую жену: взяла меня под ручку и пошла провожать на крыльцо. Но едва за нами закрылась дверь, представление было окончено:

– Я не хочу об этом говорить, ничего об этом слышать и даже думать.

– Но нельзя же… Мы должны все обсудить!

– Дай мне прийти в себя, Ричард. Камилла пообщается с тобой по телефону. А потом… – Она покачала головой. – А потом ничего.

Вариант «ничего» меня не устраивал. Ничего – это ничего не понятно: хочет ли Анна пожить отдельно или намерена со мной развестись? Ничего – это даже хуже, чем если бы она просто молча ушла.

Впрочем, в следующую секунду именно это она и сделала. Захлопнула дверь и оставила меня в компании моих собственных ошибок на крыльце перед морем, которое мне предстояло пересечь.