– Знаю, выглядит жутко, – улыбнулась Лиза, поймав мой взгляд. – Можешь не есть, если боишься. Я хотела попробовать один рецепт из моего любимого японского ресторана. Ты ведь не еврей?

Обсуждаемое кулинарное произведение представляло собой теплых устриц, начиненных обжаренным луком-шалот и водорослями в сливочном масле – водорослями в сливочном масле! – под шапочкой из сметаны. Было страшновато, но жутко любопытно.

– Выпей для храбрости, – посоветовала Лиза.

Я сделал глоток вина и взялся за устрицу. Эта бурда оказалась такая вкусная, что я сам не заметил, как совершил кошмарную оплошность – слопал четыре штуки из шести. Оставалось надеяться, что хозяйка спишет это на свои кулинарные таланты, а не на мое обжорство и невоспитанность.

После устриц она принесла рукколу с кусочками пармезана на черных тарелках.

– Вообще-то я обычно ем палочками, – призналась она, передавая мне нож и вилку. – Не знаю, как ты к этому отнесешься. Обожаю все японское. В употреблении пищи палочками есть нечто интимное.

Поскольку я не горел желанием употреблять палочками салат, я воздержался от ответа. Только кивнул с таким видом, будто услышал бесспорную истину, и постарался элегантно увести разговор в сторону.

– Ты была в Японии?

– Нет. – Она разрезала кусочек пармезана. – Очень хочу поехать. Только не в Токио, а куда-нибудь в глушь. Например, в Киото. Ты был в Киото?

Я помотал головой, быстренько прожевал и предложил:

– Может, разберемся с идущим далее по списку вопросом, кто откуда?

Она рассмеялась:

– Я из Поукипзи. Это на севере штата Нью-Йорк. Бывал?

К ее изумлению, я ответил, что да, и пояснил, что хоть я и англичанин, но проучился два года в Род-Айлендской школе дизайна и один раз посвятил выходные поездке по всем музеям и галереям на реке Гудзон в компании своей тогдашней девушки. Я не стал уточнять, что тогдашняя девушка является моей нынешней женой.

– А, так вот, значит, чем ты занимаешься? Искусством?

Она отставила тарелку и закинула ногу на ногу. Какие у нее ноги, боже, какие ноги! Она была сложена как балерина: высокая и сухопарая, с маленькой упругой грудью, видимо, не стесненной бюстгальтером.

– Ну, по крайней мере пытаюсь.

– Ты выбрал подходящее место.

В ее нерешительной улыбке читалось: «Я понятия не имею, можно ли причислить твои работы к искусству, или они гроша ломаного не стоят, так что, чем обсуждать это, займусь-ка я лучше переменой блюд». Что она, собственно, и сделала.

Пока она возилась на кухне, я рассматривал комнату. Начал я со стопок англоязычных журналов в камине, явно никогда не используемом по прямому назначению. Левая стопка состояла из одних «Нью-Йоркеров», правая представляла собой весьма эклектичную смесь из старых номеров «Архитектурного дайджеста», нескольких номеров «Элль» и кулинарных приложений к «Мари-Клэр» и немаленького штабеля «Геральд трибюн».

– Дорого выписывать сюда «Нью-Йоркер»? – спросил я, опускаясь на пол перед ее коллекцией.

И тут же сообразил, что, пожалуй, не стоило совать нос в ее журналы. Женщины часто болезненно относятся к таким вторжениям в личное пространство.

Лиза на кухне рассмеялась:

– Мне «Нью-Йоркер» достается даром. Один из плюсов работы в «Трибюн». Нам их присылают в офис, а я потом утаскиваю себе.

О господи, журналистка… Завтра же скандал просочится в прессу, и моя физиономия появится под заголовком: «ЖЕНАТЫЙ МУЖЧИНА ЗАМЕЧЕН НА ГАСТРОНОМИЧЕСКОМ СВИДАНИИ С ПЛОСКОГРУДОЙ АМЕРИКАНКОЙ».

Лиза возникла в дверях с кулинарной книгой и кондитерским венчиком, перемазанным в сливочном сыре.

– Ты не мог бы открыть вино, которое принес? – попросила она кокетливо. – У меня руки… немного заняты.

Я почувствовал, как внутри все оборвалось. Еще не поздно было ретироваться, предпочесть бегство наступлению. Привлекательная женщина попросила меня открыть бутылку вина. Вполне невинная просьба. Загнать штопор в пробку, и более ничего и никуда. Пока.

Я пошел за ней на кухню. Страх и стыд понемногу развеивались от зрелища перекатывающихся полулуний ее изумительно упругих ягодиц. На ней было кремовое платье-халат, самым волнительным образом подчеркивающее грациозную фигуру. Талию перехватывал коричневый кожаный ремень, из-под платья выглядывала маечка из мягкого розового шелка, на ногах были восточные туфли без задника из такой же коричневой кожи, что и ремень. Просто. Очаровательно. Я сообразил, что, возможно, мне следовало разуться в прихожей. Ладно, к черту. Если уж я собрался сделать ошибку, которая перевернет мою жизнь, я уж точно не буду делать ее в носках.

Лиза показала мне, где найти бокалы и, облокотившись на кухонный стол, наблюдала, как я достаю их. Я поставил бокалы, начал возиться со штопором, размышляя, когда мне поцеловать ее. Сейчас? Позже? Никогда? Она как раз откинулась назад и опирается на локти; я бы завалил ее на стол, сдвинул трусики в сторону и взял ее прямо так, на кухне, с незашторенными окнами и включенным светом. О, Лиза… Длинные каштановые волосы, стильная челка, веснушки на щеках. Господи, куда меня несет…

– Разольешь? – спросила она, кивая на вино. – Я сейчас приду.

Я вернулся в гостиную, налил нам вина. Лиза внесла съедобный эквивалент интерьерного декора – блюдо по оформлению идеально вписывалось в обстановку квартиры. На двух квадратных белых тарелках возлежали горки черной пасты под шапкой белого сырного соуса в кольце из листьев базилика и молотого красного перца.

– Кьяроскуро[16], – провозгласила она, довольная собой. – Паста с чернилами каракатицы и рикоттой.

Я начал думать, что она решила сыграть злую шутку с моей пищеварительной системой. Или с либидо. Не собиралась же она предаваться со мной разврату после употребления макарон, пропитанных жидкостью экстренной капитуляции некоего головоногого?

Разговор за едой шел на безопасные темы: фильмы, книги, новый винный бар, открывшийся неподалеку. Наконец я спросил, зачем она приехала во Францию.

– За мужчиной, разумеется, – ответила Лиза, пожимая плечами. – Познакомились в Колумбийском университете. Он читал курс о поэзии. – Она улыбнулась. – Да-да, не стесняйся, можешь выразить свое презрение. Он был дадаист. Я только что закончила факультет журналистики и еще не начала работать. А у Ива – так его звали – была работа в Сорбонне. И я решила поехать за ним. Сейчас я понимаю, что он меня, в общем-то, и не звал, я сама решила, что он бы этого хотел. Я ошиблась. – Уголки ее губ поползли вниз. – На самом деле ему просто нравилось крутить романы со студентками.

– И ты осталась во Франции.

– Ну да. На какое-то время. Устроилась стажером в «Трибюн». Дерьмовая позиция – скреплять бумажки, разносить кофе. И главное, никаких перспектив. Вся хорошая работа доставалась тем, кто перевелся в Париж из «Нью-Йорк таймс». Я была тут совсем одна. В Париже трудно завести друзей. Я решила вернуться в Нью-Йорк. – Она сняла туфлю, размяла ножку, надела туфлю обратно. – Пару лет перебивалась фрилансом, писала статьи в разные издания, а потом наконец получила в «Таймс» ту же позицию, что занимала в «Трибюн». Оператор степлера. Но в Нью-Йорке, конечно, все пошло быстрее. Я предложила колонку для секции о стиле. Она называлась «Возвращение». «Возвращение помазка», «возвращение балеток», в таком духе. Колонка пошла на «ура». Меня повысили. А потом я увидела вакансию в «Трибюн» и подумала: «А вот теперь я буду строить отношения с Парижем на своих условиях». И снова поехала.